— Сила Англии не только, и не столько в ее флоте, сколько в банках Лондонского Сити, которые ворочают огромными суммами. Это их стараниями мрут дети в Индии, убивают буров в Африке, расстреливают в Бирме тех, кто хотя бы на словах пытается выступить против ненасытных "инглизи". Лондонским банкирам выгодно, когда русские и японцы убивают друг друга. Потом они решат, что еще большую прибыль принесет война между Германией и Россией…
— Никогда! — с негодованием воскликнул фон Труппель, — немцы не забыли, что именно Россия была повивальной бабкой германского единства. Именно у России мы, немцы, разделенные на десятки государств, учились тому, что значит быть единым народом. Я не могу ответить за его величество кайзера, но сердца простых немцев с вами.
— И ведь не врет, что интересно, — подумал я, — он действительно верит в то, о чем говорит.
А фон Труппель продолжал, — Господин адмирал, а какие лично у вас мысли относительно моей державы? Кем вы ее видите — союзницей или соперницей?
— Господин губернатор, — осторожно начал я, — Германии и России самой судьбой уготовано жить в дружбе. Да, были в книге истории наших взаимоотношений и черные страницы, когда мы воевали друг с другом. Очень хотелось бы перевернуть эти страницы, и больше их никогда бы не открывать. Нам не нужна территория Германии, да и Германии вряд ли пошла на пользу попытка оторвать часть земель от России. В этом отношении нагляден пример императора Наполеона Бонапарта, которому удалось добраться до сердца России — Москвы. Но закончилась война не там, а в Париже, куда русские полки вступили вместе с войсками прусского короля. Я знаю, что благодарная Германия не забыла тех, кто сражался с Наполеоном при Лейпциге, Лютцене и Бауцене…
— Да, это так, господин адмирал, — подтвердил фон Труппель, — и тем обидней, что Россия отвергла союз с теми, с кем вместе сражались против Бонапарта, и нашла себе союзника в лице тех, кто дважды в течение прошлого века приходил на землю России с оружием в руках.
— Нельзя вам возразить, это действительно так, — ответил я, — но сию роковую ошибку, сделали политики запутавшиеся в хитроумных комбинациях. Сие было неимоверной глупостью, которую можно и нужно срочно исправить. Союз с Францией, это брак по расчету, а не по любви. А вам, наверное, известно, что подобные браки не бывают прочными. Любовь, купленная за деньги, непрочная, и супруги в таких случаях напропалую изменяют друг другу, особенно, если жена панельная шлюха, больная всеми либеральными болезнями. Скажу больше, либерализм — это сифилис политики.
Фон Труппель ударил кулаком об кулак, — Не могу не согласиться с вами, господин адмирал, вы очень точно и емко дали определение противоестественному союзу России и Франции.
— Кстати, говоря о политических изменах, вы имеете в виду готовящийся к подписанию договор между Британией и Францией? — блеснул своей осведомленностью фон Труппель. — Действительно, как-то странно получается — вступать в "Сердечное согласие" с союзником врага своего союзника. Какой-то политический адюльтер.
— Гм, — ответил я, — вы правы. Россия в самое ближайшее время расторгнет этот брак. Я думаю, что в силу своей традиционной политики Британия, в случае каких-либо осложнений, возникших у Франции во взаимоотношениях с соседями, вряд ли полезет на континент, для того, чтобы защитить союзницу. А вот на море и в колониях британский флот может причинить другим державам много неприятностей…
Фон Труппель впился взглядом в меня, — Господин адмирал, — вы говорите абсолютно правильные слова. На море мы пока не можем противостоять британскому флоту. Пока не можем… Одни… А вот если в союзе с теми, кто, также как и мы, ненавидит этих зазнавшихся островитян…
Намек был более чем прозрачен. Германия, устами губернатора Циндао, приглашала нас на "белый танец". Только вот, кто в этом вальсе будет кавалером? Впрочем, пока это был только намек.
— Господин губернатор, — сказал я, поднимаясь с кресла. — К сожалению, у меня сегодня еще очень много дел, поэтому несмотря на всю приятность нашей беседы, я вынужден ее прервать, и попрощаться с вами. Передайте вашему командованию, что мы с вниманием отнесемся ко всему, что было высказано в письме адмирала фон Тирпица, и постарайтесь довести до него суть нашей сегодняшней беседы. Я полагаю, что наша встреча с вами не последняя.
Капитан цур зее фон Труппель вскочил, вытянулся, одернул китель, и привычным ловким движением нахлобучил на начинающую лысеть голову свою белую фуражку с кокардой Кайзермарине.
— Яволь герр контр-адмирал, — начал он торжественно, — поверьте, это самый необычный, и самый удивительный день в моей жизни. Я обещаю во всех подробностях довести до адмирала фон Тирпица всю информацию о нашей беседе, и о том, что я увидел на крейсере "Москва". Я думаю, что моим докладом заинтересуется и сам император Вильгельм II. Возможно, что мне придется, в самое ближайшее время отправится в Берлин для личного доклада Кайзеру. Я думаю, что наши с вами мысли найдут понимания у моего повелителя…
..Паровой катер с крейсера "Ганза" давно уже отчалил от трапа "Москвы". Вскоре и сам крейсер, похожий на белокрылую чайку, густо задымив трубами, направился в сторону Циндао.
Я стоял на палубе "Москвы" и думал. Вот и произошел наш первый внешнеполитический контакт с представителем одной из ведущих европейских держав. Кажется, он прошел на должном уровне. Я думаю, что доклад фон Труппеля будет выслушан в Берлине с особым вниманием, и вскоре нам предстоит встреча с лицом, более высокопоставленным, чем губернатор Циндао. Вот только с кем?
Скорее, всего, новую делегацию возглавит адмирал фон Тирпиц. А может быть… А почему бы и нет? Мне было известна из исторических книг о страсти кайзера к путешествиям, склонности его к авантюрам, и о любви к морю и кораблям. Так что вполне вероятно, что вскоре к нам пожалует САМ император Германский, Вильгельм II Гогенцоллерн. Впрочем, поживем — увидим…
21.02.1904. Утро. станция Чита. поезд литера А
Великий князь Александр Михайлович
Говорят, что бывают в жизни человека мгновения, определяющие всю его последующую судьбу. Вчера был именно такой день. И не только для меня он стал переломным.
Мишкин, попрощавшись с гостями из будущего, сел на своего жеребца, и всю дорогу, пока мы ехали через Байкал, пребывал в мрачном раздумье. А когда наш состав отошел от станции Танхой, он долго курил в тамбуре, смоля папиросы одну за одной, а потом, закрывшись в своем купе, напился, как сапожник. Весь день из-за двери купе были слышны проклятия, плач, звон стакана. Утром же Мишкин вышел из купе протрезвевший, бледный, и какой-то постаревший. Позвав денщика, он велел вынести из купе пустые бутылки, и еще не выпитое спиртное…
— Сандро, — сказал он мне, — я дал себе зарок — больше не пить вообще. И жить мне теперь надо так, чтобы не позорить ни себя, ни свою семью. Я не должен больше быть таким, каким я был ТАМ и ТОГДА! Я должен теперь жить так, как повелел всем нам наш великий прадед, император Николай I, который говорил: "Всякий из вас должен помнить, что только своей жизнью он может искупить происхождение Великого Князя".
Ольга тоже не находила себе места. Едва поезд тронулся, она, схватив подаренный нам прибор, который пришельцы называли "ноутбуком", бросилась в свое купе, включила его и стала лихорадочно просматривать картинки и тексты, чудесным образом всплывавшие на экране. Так продолжалось несколько часов. Потом Ольга, вся какая-то опустошенная, прошла в купе отца Иоанна, и попросила ее исповедать.
За ужином она сидела погруженная в себя, смотря на окружающих каким-то пустым, тусклым взглядом. Я попытался с ней заговорить, чтобы отвлечь от дурных мыслей, но она слушала меня невпопад, отвечала нехотя и рассеянно, словно сомнамбула. Я даже начал опасаться за ее душевное здоровье, но отец Иоанн, на вечернем чаепитии сказал мне, что у Великой княжны скоро все придет в норму.
— Дух ее силен, но сейчас он находится в сильном смущении, — успокоил меня наш духовник, — пусть она успокоится, поспит, помолится… Все пройдет, хотя никому из нас, кому довелось выслушать откровения посланцев из будущего, отныне не будет покоя. Тяжек Крест познания. Ведь как написано в Книге Экклезиаста: "И много видело сердце мое и мудрости и знанья. Так предам же я сердце тому, чтобы мудрость познать, Но познать и безумье и глупость, — Я узнал, что и это — пустое томленье, Ибо от многой мудрости много скорби, И умножающий знанье умножает печаль".