Итак, с обеих сторон воевали профессионалы с немалым боевым опытом; каждый отряд отличался своим особенным образом действий, но в целом ни один из них не выделялся каким-то превосходством, связанным с присущими только ему вооружением и тактикой. Зато великая разница существовала в моральном настрое войск. По образному выражению К. Ф. фон Клаузевица, на войне «физические явления подобны деревянной рукоятке, в то время как моральные представляют подлинный отточенный клинок, выкованный из благородного металла»[41]. Мало того, что армия Делагарди являла собой многоязычный сброд, выдающийся по разнообразию объединявшихся в ней конфессий (православные, униаты, католики и протестанты всевозможных типов) — это были подданные разных государей. Одни уже с большими сомнениями шли в бой за шведского кандидата на царский трон, другие верно служили Густаву Адольфу, а третьи, уйдя от польского короля к шведскому, с такой же легкостью были готовы вновь поменять сюзерена. Польских и западноевропейских наемников роднил общий моральный кодекс, в котором главной мотивацией честной службы выступало аккуратно выплачиваемое высокое жалование и богатая добыча.
Нельзя утверждать, что к корыстным целям не стремились и многие ратники князя Прозоровского. В 1613 г. русской рати было далеко до старого войска с его дисциплиной и стойкостью — ведь станичниками по большей части были недавние мирные жители, чуждые наследственным традициям государева служилого человека. Из обихода еще не вышли общие советы воевод со своими подчиненными, на которых вольные люди отстаивали свое мнение; принятое решение в обязательном порядке подтверждалось авторитетнейшими атаманами, а в состав гонцов за помощью и «сеунщиков» включались, наряду с дворянами, доверенные «от всего войска» казаки. В критические моменты битв воеводам приходилось взывать не к «чести» и «породе» былых царских ратников, а к ценностям, более присущим простым людям — чаще всего, напоминать о присяге Государю и прежней «службе» и вновь приводить к «крестному целованию» на верность своим сотоварищам и, в случае с обороной Тихвина — «Дому Пречистой Богородицы».
И все же, хотя сердца русских воинов страшно огрубели за годы братоубийственной войны, полные преступлений и предательств, в них уже зажглась великая вера в победу, выстраданная в последних боях на пепелище Москвы. Всех, от воевод до последних казаков царской рати, объединяла память о былом величии Московского царства и надежда на его возрождение — надежда, которая только что воплотилась в юном Государе Михаиле Феодоровиче Романове. Они верили, что с таким праведным царем, от истинного «царского корня» (т. е., родственником угасшей династии), можно вновь уповать на Божью помощь и «Государево счастие», чего русской рати не хватало со времен блаженной памяти Федора Иоанновича. Коренное различие в моральном состоянии противников, в конце концов, и определило исход Тихвинской эпопеи.
Первая победа царя Михаила Федоровича
«Война — область случайности… Недостоверность известий и предположений — постоянное вмешательство случайности — приводит к тому, что воюющий в действительности сталкивается с совершенно иным положением вещей, чем он ожидал»[42]. С этой жизненной аксиомой скоро пришлось столкнуться и князю Прозоровскому. Впрочем, именно поэтому главным наказом воеводе, традиционном для такого рода инструкций, было промышлять над неприятелем «прося у Бога милости, сколько Бог помощи подаст, и смотря по тамошнему делу» — иными словами, иметь в первую очередь «заботу о благочестии и справедливости и стремиться посредством этого снискать благоволение Бога, без чего невозможно успешно завершить ни одно начинание, даже если замысел кажется разумным, и невозможно одолеть врагов, даже если они признаются слабыми, потому что все находится в Провидении Божьем»[43].