(Вдруг вспомнилось, что всю прошлую ночь ей снились пауки. Огромные, черные, жирные, медлительные, они вяло ползали по ее судорожно подергивающимся снам, беспрерывно и полубесцельно шевелили восемью толстыми дугообразными ногами каждый… Тихонько трогая — как бы осторожно ощупывая — ее лицо… Щекоча: мягкие, тяжеленькие… Она все пыталась проснуться и все не могла, и когда наконец выдралась на поверхность, мокрая, дрожащая, с бухающим в горло сердцем — ее чуть не вывернуло… Ксения перед своими мужиками временами изображала, конечно, разнообразные фобии, иногда путаясь, забывая, но тем не смущаясь — хотя настоящую имела всего одну, и о ней-то как раз упоминать не любила. Это была хрестоматийная арахнофобия в довольно суровой форме: ей были противны все без исключения насекомые и омерзительны многоножки — но при виде пауков ее охватывал столбняк, а если тварь была большая, Ксения и впрямь почти переставала соображать и контролировать себя…)
На углу, уже в виду подъезда, она зачем-то остановилась и оглянулась. Ни души, ни звука, ни движения. Мертвый холод — словно жесткий на ощупь. Мертвые контуры девятиэтажек. В иссиня-чернильном ясном мертвом небе идеально круглая луна — в серебристо-зеленоватом пятне ею же не столько подсвеченного, сколько намеченного дыма из высоких строенных полосатых труб.
Кадр. Триллера. Мрачного, чернушного…
Тыча вслепую кнопки кодового замка, с трудом ворочая гремучую железную дверь, дожидаясь ободранного лифта, Ксения думала, что ни хрена она, строго говоря, не добилась — как ни пыталась. Несмотря на востребованность, беготню, на убедительно растущие гонорары… На столичное ПМЖ, на богатых самодовольных приятелей… Потому что с утра до поздней ночи, каждый день, в бешеном темпе ты бултыхаешься во всем этом, ты ныряешь во все это с головой, ты совершаешь олимпийские заплывы на скорость во всех этих сортирных бачках стилем баттерфляй — для того, чтобы ощутить уверенность: жирную, равнодушную и утомленную… а в итоге все равно необъяснимо ловишь себя на нутряном, заячьем, дрожащем испуге.
…Лифт прет, прет, прет с самого верха — бесконе-е-ечно… Икает, прибыв. Пауза — двери не открываются. Ксения отступает на шаг — в ней откуда-то возникает безотчетная и необъяснимая уверенность, что кабина не пуста, что кто-то на лифте приехал. Хотя она сама вызывала его…
Она замирает.
Двери разъезжаются.
Никого внутри.
Ксения оглядывается на пустой облупленный подъезд, на беспросветный черный проем коридора… Шагает внутрь, быстро жмет кнопку. Долго ждет, пока нехотя, с вихлянием сомкнутся створки.
Переводит дух… Что это сегодня со мной?..
Просто устала. Бегаю, нервничаю… мерзну… Точно — на какую-нибудь Ибицу срочно пора. В отпуск. В тепло. А то совсем расклеюсь… Она слушает унылое гудение, машинально пристукивает по полу каблуком.
Потом прекращает и прислушивается.
Она ничего не делает — но негромкий неритмичный стук не затихает. Впечатление, что долбят снизу в пол. Тук… тук… тук-тук… тук…
Очень интересно…
Быстрый множественный шорох окутывает ее (от неожиданности Ксения обмирает) — лепет, поскребывание, шепот, — и тут же уносится… Словно по каждой плоскости кабины пробежало снаружи по тысяче мышей. Да что за?..
Плотное шуршание и мягкий толчок со стороны дверей — и вдруг частые конвульсивные звуки: кто-то пытается раздвинуть створки, забраться, сюда, к ней, судорожно, нетерпеливо, створки трясутся и дребезжат, прижавшаяся к противоположной стенке Ксения видит, как щель чуть расширяется, что-то там вроде бы даже мелькает в этой щели, слышится надрывное полумычание-полустон: ы-ы-ы-ы…
Нет.
Не вышло. Звуки прекращаются.
Госссподи…
Она ничего не понимает. Чувствует, что во рту и в глотке пересохло. А лифт продолжает ехать, ноет, подрагивает.
Ехать… Сколько еще ехать? До Ксении доходит, что она уже двадцать раз должна была добраться до своего шестого. Да что там до шестого — до последнего девятого…