— Его отвезут в один из городских моргов. Вскроют на предмет установления причины смерти, сфотографируют, опишут и прочее. Если покойника не востребуют, его, скорее всего, перевезут в трупохранилище в Лианозове. А через несколько месяцев похоронят под номером на Перепечинском кладбище — это двадцать пять километров от МКАД, в районе Сходни…
— Я был там, — кивнул Денис.
Редко в жизни он испытывал такую тоску, как на этом кладбище. Голый заснеженный пустырь, серые щетинистые перелески в отдалении, морозный ветер, грязно-белое небо и тысячи небольших бугорков, как кротовьи кучи под снегом, с покосившимися квадратными табличками, на которых лишь несколько цифр: номер и дата захоронения. Из живых существ — тройка испитых мужиков в шапочках-«пидорках», долбящих лопатами промерзшую землю… Даже безнадежно далекого от метафизики Дениса продрало до печенок, стоило ему подумать о смысле и цене человеческого существования, заканчивающегося тут.
…Уникальность, говорите? Неповторимость? Высшая ценность? Это вы о том, кто, хлопнув какого-нибудь «Антисептина», замерзает в обоссанном сугробе, швыряется, твердый, как деревяшка, на манер мешка с цементом — раз-два! — в грязный кузов «газика» бухими труповозами, наскоро потрошится и грубо штопается нищим судмедэкспертом, а через полгода закапывается под такой вот табличкой?..
И страшнее всего — что тут же вовсе не обязательно бомжевать и квасить дезинфицирующие жидкости. Большинство пропавших без вести — жертвы преступлений. А это грозит любому. В любой момент. Сегодня ты человек с положением, деньгами, делом, семьей, друзьями, врагами, долгами — а завтра ты… Даже не покойник. Ты даже не умираешь — гораздо хуже: после тебя и могилы-то не остается. НИЧЕГО ВООБЩЕ.
Если что и объединяет всех без исключения жителей этой страны — то именно (и только) равенство возможности бесследно пропасть.
Конечно, никто об этом не думает, не знает, не хочет знать. Потому что невозможно жить с таким знанием. Но, наверное, не ощущать этого, живя тут, тоже невозможно — из черной дыры размером в одну седьмую суши все-таки явственно тянет сквознячком. Поэтому одни здесь беспробудно, остервенело пьют, чтобы не чувствовать совсем ничего, а другие остервенело мечутся, выдирая из пространства куски материи, вещества — ну или бабки, бабки, бабки, тоже мигом обращаемые во что-нибудь вещественное, материальное (вот вам и потребительский наш бум), лучше всего стационарное, надежное, стабильное, неподвижное (вот вам и дикий, дикими темпами растущий спрос на недвижимость), — все ради того только, чтобы доказать собственную материальность самому себе… Материальность, которой так чудовищно легко здесь лишиться…
Он вдруг вспомнил, как Анютка затащила его в «Икру», куда она шлялась с этой своей сценаристкой, Ксюхой… Как, сидя у барной стойки, он оглянулся на разговор за плечом: две то ли поддатые, то ли закинутые чем-то девки, казалось, отблескивающие всеми частями тела и одежды, словно облитые с ног до головы мебельным лаком, липли к неопределенного возраста вьюношу с педерастическими манерами — продвинутому фотографу, как заподозрил Денис из подслушанного, — допытываясь у того, что он вкладывает в понятие «гламурная женщина»…
А ведь они тоже ссут, понял он сейчас, — вся эта лакированная, глянцевая, гламурная плесень. Вся эта продвинутая столичная слизь, клубные шалашовки, педерастические фотографы, рублево-успенские куры, карябающие романчики из нелегкой миллиардерской жизни, стрит-рейсеры из числа топ-менеджеров, экстремалы из числа молодых профессионалов, прожигатели и потребители, весь этот гной, которым до предела, до ежесекундной готовности рвануть набух гигантский десяти-с-каким-то-там-хреном-миллионный фурункул: даже эта безмозглая фауна, бесчувственная флора — все-таки чует. Чует под собой яму, бездну, прорву — оттого и трясется в конвульсиях на своих танцполах, и закидывается, и нюхает, и гоняет, и рискует, и трахает, и жрет, жрет, жрет с такой испуганной жадностью, с такой панической поспешностью: потому что ЗДЕСЬ каждая секунда может стать последней.
…Сидя перед монитором, на котором пока было только название даже не придуманной еще до конца байки — «ЦАРСТВО МЕРТВЫХ», — Денис думал (несколько неожиданно для себя — вообще он был не сторонник обобщений), что Москва со всеми своими клубами, кабаками и бутиками — это что-то вроде цветастой помпезной голограммы, сквозь которую, если вглядеться, проступает бесконечное, насколько хватает глаз, Перепечинское кладбище: голое заснеженное поле с рядами бесхозных безымянных могил.