На дверце грязного колесного трактора, впряженного в явно дерьмососную цистерну с кольчатым шлангом, крупными буквами значилось: «ЗОЛУШКА». И ниже — телефон… Стояло это чудо на Рузовской улице, по которой я шел к Обводному.
Сизое небо над забетонированным льдом каналом, над широкими его набережными, над коптящими и мертвыми трубами еще цедило последние остатки света, длинное пятно за крышами позади меня обмороженно розовело. Я свернул налево, под железнодорожный мост: там, под насыпью, кто-то топтался в вонючих потемках. Перебежал дорогу. Справа чередовались дома с непроглядными подворотнями, мусорные пустыри за щелястыми заборами; наползал запах не то химии, не то тухлятины. Торопливо проносились машины. Угрюмые фабричные стены с изредка тлеющими окошками, одним-двумя, теснились по краям распахнутого выстуженного пространства.
Через некоторое время справа открылся заваленный смерзшимися сугробами то ли скверик, то ли пустырь (торчат пучками какие-то обломанные прутья), за которым, задвинутый в угол, прозябал каменный здоровенный сарай с неразличимыми сейчас тусклыми буквами по слепому фасаду: «Дом культуры им. Х-летия Октября». Срезав через пустырь, я нырнул в подворотню, сплошь расписанную цветными граффити, тоже сейчас не видимыми; попал через нее в узкий дворик, откуда поспешно удирала легковушка, и, повернув направо, оказался перед глухими воротами и будкой-проходной. В будке горел свет.
Поднимаясь на узенькое крыльцо, толкая дверь, я привычно уже гадал: получится?.. Сюда я к Славке приходил в третий раз и на заводе ЖБИ был однажды — и пока везде получалось.
Вообще-то я знал, что пройду и сейчас. И догадывался, почему. Даже не могу сказать, в чем мне хотелось бы убедиться на самом деле: в том, что я прав, или в обратном…
За стеклом на крутящемся стуле развалился (насколько смог) боком ко мне, безнадежно уставясь в маленький телевизор, жирный, со складчатым загривком мужик между сорока и пятьюдесятью. В мою сторону он даже не покосился.
Пустой, частично выскобленный двор освещали несколько оранжевых фонарей: грязноватые сугробы у стен лоснились. Справа нависал многоэтажный корпус, в котором не горело ни одно окно — в советские времена здесь была территория какого-то немаленького предприятия, невесть что производившего; теперь, как водится, часть помещений пустовала, что-то сдавалось в аренду под офисы, что-то под мастерские, а Славутич все это грел. Я прошел между двухэтажным зданием, в котором какая-то жизнь еще теплилась, и закрытыми боксами, свернул налево — в совсем уж тесный, не расчищенный толком проход. В лежащем плашмя свете широкого зарешеченного окна рябили густо устлавшие снег опилки — тут притулилась мастерская по деревообработке; наполовину зарылся в сугроб громадный лом. Заканчивался проход деревянной двустворчатой дверью, широкой и перекошенной, в тупиковой стене — я отпахнул ее с усилием.
Газовый котел сипло ревел. Собственно, котлов тут стояло целых два: но новый, автоматизированный, глянцевитый немецкий еще не был полностью подключен, и работал древний совдеповский — здоровенный красный ящик мятого металла, ходящий под себя на бетонный пол подтекающим конденсатом. Славутич трескал что-то за своим столом у дальней стены; моего появления то ли не расслышал, то ли проигнорировал его — обернулся только, когда я встал рядом, предусмотрительно держа руки в карманах. Ручкаться Длинный, слава богу, не стал — посмотрел без особого интереса, покачал башкой:
— Опять прошел?.. Жрать хочешь?
Длинный был незаурядной личностью. Интеллигентнейшие родители (оба — университетские преподы) не только осчастливили его несусветным именем Бронислав (в чем он признался по очень сильной пьяни), но и внушили отпрыску — по принципу обратной реакции — глубочайшее, подкорковое отвращение к образованию. Кое-как оттрубив восемь классов, он решительно забил на учебу и карьеру и с тех пор вел безукоризненно маргинальное существование, сменив к тридцати годам штук пятнадцать профессий. Пика маргинальности и — одновременно — материального благополучия он достиг, подвизаясь актером в концерне знаменитого питерского порномагната Сергея Прянишникова по кличке Пряник (знаменитого еще и тем, что, выставив в 2003-м свою кандидатуру на выборы губернатора СПб, этот беспредельщик в кожаных штанах легко набрал необходимые для регистрации в качестве кандидата 50 тысяч подписей). Среди прочего Славутич снялся в цикле «Белые ночи», которым Пряник отметил приснопамятное «зоолетие»: к сверхпафосной международной пиар-акции президента Путина он запечатлел (в белые ночи) серию оргий на фоне или даже непосредственно на всех главных питерских достопримечательностях. Включая Ростральные колонны, взобравшись на цоколь одной из которых, Славка засовывал свое, говорят, выдающееся (как все в этом человеке, включая пофигизм) достоинство в глубокую глотку какой-то блядищи — при полной безучастности «прикормленных», причем вроде даже за сущие копейки, ментов. Тогдашний заработок Славутича доходил до полутысячи баксов за качественную «кончину»; правда, не кончив вовсе, можно было остаться и совсем без гонорара.