Он встает. Лучше помолчать. Спина болит, левая нога его не держит. Ноги надо беречь, их всего две, если одну поранить, на канат больше не встанешь.
— Две коровы у нас было, — говорит Корфф. — Старшая много молока давала.
Тоже, верно, запутался в воспоминаниях. Тилль видит то же, что и он: дом, лужайку, дым над трубой, мать, отца, грязь, бедность, уж как есть, другого детства у Корффа не было.
Тилль ощупывает стену. Вот деревянная рама, которую они же ставили, сверху кусок отвалился. Или снизу? Он слышит, как тихо скулит Корфф.
— Все пропало, — хнычет он, — пропало, пропало! Пропало наше молоко!
Тилль дергает камень над головой, он держится неплотно, отходит, вокруг осыпается галька.
— Прекрати! — кричит Маттиас.
— Это не я, — говорит Тилль. — Клянусь.
— Я под Магдебургом брата потерял, — говорит Корфф. — Выстрел в голову.
— Я жену потерял, — говорит Маттиас. — Под Брауншвейгом, она в обозе была. Чума. И ее, и детей обоих.
— Как звали?
— Йоханной, — говорит Маттиас. — Жену. Как детей звали, не припомню.
— Я сестру потерял, — говорит Тилль.
Корфф бродит вслепую, Тилль чувствует его рядом, отшатывается. Лучше на него не натыкаться. Такой, как Корфф, терпеть не будет, если его задеть — сразу врежет. Снова взрыв, снова сверху сыплются камни, долго потолок не выдержит.
«Вот увидишь, — говорит Пирмин, — не так уж страшно быть мертвым. Привыкнешь».
— Я не умру, — говорит Тилль.
— Вот это правильно, — говорит Корфф, — так и надо, скелетина!
Тилль наступает на что-то мягкое, верно, на Курта, потом натыкается на булыжники, наваленные стеной, здесь осыпался подкоп. Он пытается копать руками, теперь уже неважно, теперь уже можно не беречь воздух, но тут же закашливается, и камни не удается сдвинуть, Корфф прав, без кайла никак.
«Не бойся, ты почти ничего и не заметишь, — говорит Пирмин. — У тебя сейчас уже в голове туман, скоро совсем сдуреешь, потом потеряешь сознание, а когда проснешься, будешь трупом».
«Я тебя не забуду, — говорит Ориген. — У меня еще все впереди, вот научусь писать — хочешь, напишу о тебе книжку для детей и стариков. Как тебе идея?»
«Неужто ты не хочешь знать, что со мной сталось? — спрашивает Агнета. — Ты да я, да мы с тобой, сколько мы не виделись? Ты даже не знаешь, жива ли я, сынок».
— И знать не хочу, — говорит Тилль.
«Ты его тоже предал, как я. Нечего тебе на меня злиться. Назвал его прислужником дьявола, как я. Колдуном, как я. Все, что сказала я, сказал и ты».
«Это она права», — говорит Клаус.
— Может, если все-таки найдем кайло, — произносит Маттиас со стоном. — Может, кайлом разворошили бы.
«Живой или мертвый, слишком уж тебя это различие заботит, — говорит Клаус. — Столько бывает промежутков, столько пыльных углов, в которых ты уже не то, но еще и не это. Столько снов, от которых не проснуться. Я видел, как кипит в котле кровь над огнем, и как вокруг танцуют тени, и если великий Черный покажет на такой котел, но он так делает лишь раз в тысячу лет, то нет конца, скрежету зубовному, и он погружает голову в котел и пьет оттуда, и, знаешь, что я тебе скажу? Это еще не ад, даже еще не преддверье ада. Я видел такие места, где души горят, как факелы, только жарче и ярче, и вечно, и никогда не утихает их крик, потому что никогда не утихает их боль, и это тоже еще не ад. Ты думаешь, что можешь себе это представить, сын мой, но ты ничего себе не можешь представить. Ты думаешь, быть погребенным в подкопе — это почти смерть, думаешь, война — это почти ад, а на самом деле все, все это лучше ада; здесь внизу лучше, в залитом кровью окопе лучше, под пыткой лучше. Так что не отпускай жизнь, не умирай».
Тилль смеется.
— Чему смеешься? — спрашивает Корфф.
— Раз так, скажи мне заклинание, — говорит Тилль. — Ты был паршивым колдуном, но, может быть, с тех пор ты чему-то научился.
«Ты с кем разговариваешь, — спрашивает Пирмин. — Кроме меня, здесь призраков нет».
Снова взрыв, гром и грохот, Маттиас воет, видно, обрушилась часть потолка.
«Молись, — говорит Железный Курт. — Мне первому не свезло, теперь вот Маттиасу».
Тилль опускается на корточки. Он слышит, как кричит Корфф, но Маттиас ему не отвечает. Что-то ползет по щеке, по горлу, по плечу, будто паук, но здесь нет животных; значит, это кровь. Он ощупывает голову, находит рану на лбу, от корней волос до носа. Под пальцами совсем мягко, и крови все больше. Но он ничего не чувствует.
— Господи, прости, — говорит Корфф. — Прости меня, Иисусе. Дух святой. Я товарища убил ради сапог. Мои прохудились, он крепко спал, это в лагере было, под Мюнхеном, что мне было делать, без сапог ведь никак! Ну я его и придушил, глаза открыть он успел, а закричать уже нет. Не мог же я без сапог. И еще у него был оберег от пуль, он мне тоже был нужен, из-за этого оберега в меня ни разу не попали. А от меня он ему не помог, оберег-то.