— Переговоры об амнистии давно завершены. Прощено будет все совершенное за время войны, за исключением деяний одного-единственного человека.
— Могу себе представить, о ком речь.
— Эта бесконечная война началась из-за супруга вашего высочества. Из-за пфальцграфа, который метил слишком высоко. Я не утверждаю, что вина лежит и на вашем высочестве, но с трудом могу себе представить, чтобы дочь великого Якова призывала амбициозного супруга к скромности.
Ламберг медленно отодвинул кресло и выпрямился.
— Война длится так давно, что большинство живущих сегодня не знают, что такое мир. Только старики помнят мирные времена. Я и мои коллеги — даже этот болван, который садится за стол под звуки тромбонов — единственные, кто может положить конец войне. Все претендуют на территории, которыми другие не готовы поступиться, все требуют субсидий, все желают разрыва договоров о взаимной военной помощи, которые другие считают неразрывными, — ради того, чтобы заключить новые договоры, которые другие считают неприемлемыми. Эти задачи намного превосходят человеческие способности. И все же мы должны с ними справиться. Вы развязали эту войну, мадам. Я ее завершаю.
Он потянул за шелковый шнурок, висящий над столом. Лиз услышала, как в соседней комнате зазвонил колокольчик. Он вызвал секретариуса, подумала она, какого-нибудь серого гнома, который выпроводит меня отсюда. У нее кружилась голова. Казалось, что пол поднимается и опускается, как на корабле. С ней никогда еще так не разговаривали.
Ее вниманием завладел солнечный луч. Он падал сквозь узкую щель между гардинами, в нем плясали пылинки, его отражало зеркало на стене и отбрасывало к картине на другой стене, где под его прикосновением вспыхивал угол рамы. Картина была кисти Рубенса: высокая женщина, мужчина с копьем в руке, над ними птица в небесной синеве. От полотна веяло легкостью и весельем. Лиз хорошо помнила Рубенса, печального мужчину, страдавшего одышкой. Она хотела купить его картину, но ей это оказалось не по карману; кроме денег, его, кажется, ничто не интересовало. Как он мог так рисовать?
— Прага не была нам суждена, — сказала она. — Прага была ошибкой. Но Пфальц принадлежит моему сыну по законам империи. Император не имел права лишить нас курфюрстского титула. Именно поэтому я не вернулась в Англию. Брат не устает меня приглашать, но Голландия формально все еще входит в империю, и, пока я живу там, правопритязание сохраняется.
Открылась дверь, и вошел полный молодой человек с добрым лицом и умными глазами. Он снял шляпу и поклонился. Невзирая на юность, его голова была почти лишена волос.
— Граф Волькенштайн, — представил Ламберг. — Наш cavalier d’ambassade. Он найдет для вас жилище. На постоялых дворах нет мест, все переполнено посланниками и их свитами.
— Мы не претендуем на Богемию, — сказала Лиз. — Но мы не отречемся от курфюршества. Мой первенец был добр и умен, его кандидатура всех бы устроила, но он умер. Утонул. Лодка перевернулась.
— Мне очень жаль, — сказал Волькенштайн с тронувшей ее простотой.
— Мой второй сын, следующий в престолонаследии, не умен и не добр, но пфальцское курфюршество по праву принадлежит ему, и, если баварец не хочет его отдавать, значит, нужно создать восьмое. Протестанты не потерпят иного решения. Если мое предложение не будет принято, я вернусь в Англию, где парламент сместит моего брата и коронует сына — и он потребует Прагу с высоты английского трона, и война не окончится. Я не дам ей окончиться. Я в одиночку.
— Не стоит так волноваться, — сказал Ламберг. — Я передам его императорскому величеству послание вашего высочества.
— И еще: мой муж должен быть включен в амнистию. Если прощаются все деяния войны, должны простить и его.
— Этого не будет, — сказал Ламберг.
Она встала. В ней кипела ярость. Она чувствовала, как краснеет, но смогла приподнять уголки рта, опереться тростью об пол и повернуться к двери.
— Великая и неожиданная честь. Луч света в моем скромном пристанище.
Ламберг снял шляпу и поклонился. В его голосе не было слышно и тени иронии.
Волькенштайн первый приблизился к двери, постучал, и лакеи немедленно раздвинули створки снаружи. Лиз вышла в вестибюль, Волькенштайн за ней. К ним примкнула камеристка, и они направились к выходу.
— Что касается жилища для вашего королевского высочества, — сказал Волькенштайн, — мы могли бы предложить…
— Он может не утруждать себя.
— Это не труд, а великая…
— Неужели Он полагает, что я желаю квартировать в помещении, кишащем императорскими шпионами?