— Возможно, — сказал Сальвиус.
— Никогда, — сказал Оксеншерна.
— Господа оба правы, — сказал Контарини.
Лиз вопросительно посмотрела на него.
— Иначе и быть не может, — продолжил Контарини по-немецки. — Каждый прав из своей перспективы. Один действует в интересах своего отца, канцлера, и хочет продолжать войну, другого послала королева, чтобы он заключил мир.
— Что вы говорите? — спросил Оксеншерна.
— Я привел одну немецкую пословицу.
— Богемия не входит в империю, — сказал Оксеншерна. — Мы не можем обсуждать Прагу в рамках данных переговоров. Об этом следовало бы провести предварительные переговоры. До собственно переговоров всегда ведутся переговоры о теме переговоров.
— С другой стороны, — сказал Сальвиус, — ее королевское величество…
— Ее королевское величество неопытны, а мой отец, будучи ее опекуном, полагает…
— Бывшим опекуном.
— Простите?
— Королева достигла совершеннолетия.
— Только что. В то время как мой отец, канцлер — опытнейший государственный деятель Европы. С тех пор, как великий Густав Адольф лишился жизни при Лютцене…
— С тех пор мы не выиграли почти ни одной битвы. Без помощи Франции мы были бы потеряны.
— Не желаете ли вы сказать, что мой отец…
— Кто я такой, чтобы оспаривать заслуги его графского сиятельства господина риксканцлера! Однако мое мнение заключается…
— Возможно, ваше мнение не так много значит, доктор Сальвиус. Возможно, мнение второго посланника…
— Главы делегации.
— Согласно указу королевы, опекуном которой является мой отец.
— Являлся. Опекуном которой являлся ваш отец!
— Может быть, мы могли бы сойтись на том, что предложение вашего величества стоит обдумать, — сказал Контарини. — Я не предлагаю принять его; не предлагаю даже пообещать, что мы его обдумаем, — но мы все можем согласиться, что предложение в принципе стоит того, чтобы быть обдуманным, не правда ли?
— Этого мало, — сказала Лиз. — Как только Прага будет завоевана, графу Ламбергу должно быть отправлено официальное требование вернуть моему сыну трон Богемии. В таком случае мой сын немедленно заключит с ним тайную договоренность об отречении от трона, если со Швецией и Францией будет, в свою очередь, заключено соглашение о восьмом курфюршестве. Все это должно быть сделано быстро.
— Ничто никогда не делается быстро, — сказал Контарини. — Я здесь с самого начала переговоров. Думал, и месяца не выдержу в этой ужасной дождливой провинции. С тех пор прошло пять лет.
— Я знаю, каково это — состариться в ожидании, — сказала Лиз. — И я больше ждать не буду. Если Швеция не потребует богемской короны, чтобы мой сын мог отречься от нее в обмен на курфюршество, то мы откажемся от курфюршества. И у вас не останется никакого шанса на новый курфюрстский титул. Это стало бы концом нашей династии, зато я смогла бы вернуться в Англию. Я хочу вернуться домой. Хочу снова ходить в театры.
— Я тоже хочу домой, в Венецию, — сказал Контарини. — Хочу еще стать дожем.
— Если ваше величество позволит переспросить, — сказал Сальвиус. — Чтобы я правильно понял. Вы прибыли сюда, чтобы потребовать то, о чем мы сами и не помышляли. И если мы не поступим по вашей воле, вы угрожаете нам тем, что отзовете свое требование? Как вы прикажете это называть?
Лиз загадочно улыбнулась. Вот теперь ей было действительно жаль, что перед ней была не авансцена, не полутьма аудитории, ловящей каждое ее слово. Она кашлянула и, хотя уже знала свой ответ, сделала ради отсутствующей публики вид, что размышляет.
— Я предлагаю, — проговорила она в конце концов, — называть это политикой.
Следующий день был ее последним днем в Оснабрюке. Ранним вечером она вышла из своей комнаты на постоялом дворе и отправилась на прием к епископу. Ее никто не приглашал, но она слышала, что там будут все важные люди. Завтра в это время она уже будет ехать по разбитым дорогам в сторону своего домишки в Гааге.
Нельзя было здесь задерживаться. Не только из-за денег, но и потому, что она знала правила хорошей драмы: свергнутая королева, внезапно появившаяся и снова исчезнувшая, — это впечатляло. Совсем иное дело — свергнутая королева, внезапно появившаяся и задержавшаяся так надолго, что к ней привыкли и начали над ней посмеиваться. Это она успела понять в Голландии, где их с Фридрихом сперва так сердечно приняли, и где теперь члены Генеральных штатов вечно были заняты, если она просила о встрече.