Когда книг и правда накопилось столько, что не унести, все сложилось само собой. Приглянулась ему дочь мельника, хороша она была и весела, и полна молодой силы, а что и он ей нравился, слепому было видно. Завладеть ее сердцем было нетрудно, танцевал Клаус хорошо, нужные травы и заговоры знал, и вообще знал больше всех в деревне, это ей тоже нравилось. Отец ее сперва сомневался, но не похоже было, чтобы кто-то еще из батраков был способен перенять мельницу, так что он все же согласился. И некоторое время все шло хорошо.
Потом Клаус стал чувствовать ее разочарование. Сперва изредка, потом все чаще. А потом и постоянно. Ей не нравились его книги, не нравилось, что он должен решать загадки мира, да и правда ведь дело это велико и мало оставляет сил на все прочее, и меньше всего на мельничную канитель. Наконец и самому Клаусу все показалось ошибкой: что я здесь делаю, среди облаков муки, среди тугодумных крестьян, которые вечно пытаются надуть, когда платят за помол, среди безмозглых батраков, которые никогда не делают что сказано? С другой стороны, повторяет он себе, жизнь уж такая штука, куда-нибудь да приведет — был бы ты не здесь, так был бы еще где-то, и все казалось бы тебе сейчас так же странно. Что его и правда беспокоит, так это не попадешь ли в ад, если украл столько книг.
Но знания приходится хватать, где подвернутся, не для того же он создан, чтобы жить как бездумный скот. Нелегко, когда поговорить не с кем. Столько всего в голове роится! И ни одна душа не хочет слушать твои мысли о том, что такое небо и как возникают камни и мухи, и вся мельтешащая повсюду жизнь, и на каком языке между собой говорят ангелы, и как Господь создал сам себя и вечно должен себя заново создавать день за днем, ведь если бы он перестал, то в одно мгновение остановилось бы все на свете — кто как не Господь может помешать миру просто не быть?
На одни книги у него уходили месяцы, на другие годы. Некоторые он знает наизусть, но все еще не может понять. Не реже раза в месяц в растерянности возвращается к толстому латинскому тому, который выкрал из горящего дома пастора в Трире. Клаус его не поджигал, просто был неподалеку, почувствовал запах дыма и воспользовался случаем. Без него книга бы сгорела. У него есть на нее право. Только вот прочитать он ее не может.
Семьсот шестьдесят пять страниц мелким шрифтом, а некоторые страницы еще и с картинками, как будто выплывшими из дурного сна: люди с головами птиц; город с Зубчатой стеной и высокими башнями на облаке, из которого тонкими штрихами льется дождь; двухголовая лошадь на лесной поляне; насекомое с длинными крыльями; черепаха, карабкающаяся в небо по солнечному лучу. Первой страницы, где, верно, было название, не хватает, да еще кто-то вырвал лист с двадцать третьей и двадцать четвертой страницей, и с пятьсот девятнадцатой, и пятьсот двадцатой тоже. Трижды Клаус ходил к пастору с книгой, просил помочь, но каждый раз тот гнал его, мол, только образованным людям дозволено читать на латыни. Клаус думал было наслать на него слабый сглаз вроде подагры, или мышиного нашествия, или вечно прокисающего молока — но потом понял, что бедный деревенский пастор с его пьянством и вечно одинаковыми проповедями на самом деле сам почти не знает латинского языка. Он уже почти смирился с тем, что именно эту книгу, в которой, может быть, ко всему кроется ключ, ему никогда не прочесть. Кто его здесь, на богом забытой мельнице, научит латыни?
И все же за последние годы он много чего выяснил. В основном ему ведомо, откуда все берется, как возник мир и почему все есть, как есть: души, материи, призраки, деревья, вода, небеса, кожа, зерно, сверчки… Хюттнер бы им гордился. Еще немного, и он закроет последние бреши. Сам напишет книгу, где будут ответы на все вопросы, и тогда изумятся ученые в своих университетах, устыдятся, волосы на себе рвать будут.
Только нелегко это. Руки у него грубые, хрупкое перо вечно ломается между пальцев. Много придется упражняться, прежде чем он сможет заполнить чернильными паучками целую книгу. Но иначе никак, не может же он вечно хранить в памяти все то, что выяснил. И так уже не вмещается, и так уже болит и мутит, и голова кружится от всех этих знаний.