Занимается день. Клаус давно отнес жену на мельницу, роса паром поднимается над поляной, восходит солнце, полуденный свет разгоняет рассветный сумрак. Солнце достигает зенита и начинает опускаться. Около мельницы появился холмик свежевскопанной земли: там лежит безымянный младенец, некрещеный, потому хоронить его на кладбище не дозволено.
Всем на удивление, Агнета не умирает. Может быть, дело в ее крепком теле, может быть, в заговорах Клауса, а может быть, и в ятрышнике, хоть ятрышник не очень-то силен, переступень или прострел-трава куда лучше, да только он потратил недавно последние запасы на Марию Штеллинг, у которой родился мертвый младенец; поговаривают, она сама к тому руку приложила, ребенок, мол, был не от мужа, а от Ансельма Мелькера, но до этого Клаусу дела нет. Агнета, значит, не умирает, и только когда она садится и устало оглядывается, и сперва тихо, потом громче произносит, а потом и в голос выкрикивает имя, все понимают, что в своих терзаниях забыли о мальчике и о телеге с ослом. И о дорогой муке забыли.
Но солнце уже заходит. В лес отправляться поздно. И начинается еще одна ночь.
На следующее утро, на рассвете, Клаус отправляется с Хайнером и Зеппом в дорогу. Идут молча. Клаус погружен в свои мысли, Хайнер всегда неразговорчив, а Зепп тихонько насвистывает. Они мужчины, и их трое, так что в обход им идти не надо, можно отправляться прямо через прогалину со старой ветлой. Черное, огромное высится дурное дерево, и ветви его шевелятся не так, как должны шевелиться древесные ветви. Они стараются не смотреть. Снова входят в лес, с облегчением выдыхают.
Мысли Клауса все возвращаются и возвращаются к умершему ребенку. Хоть это была и девочка, а все же больно. Вот ведь мудрый же обычай, говорит он себе, не привязываться к потомству слишком рано. Уж сколько раз Агнета рожала, а выжил только один, и тот худой да слабый, кто знает, выдержал ли он две ночи в лесу.
Да, любви к детям нужно противиться. Вот к собаке же не станешь подходить близко — даже если вид у нее дружелюбный, всегда, может тяпнуть. Нужно оставлять зазор между собой и ребенком, слишком уж быстро они помирают. Но к эдакому существу с каждым годом привыкаешь все больше. Доверяешься, позволяешь себе привязаться. А тут раз — и нет его.
Незадолго до полудня им попадаются следы Маленького Народца. Они опасливо останавливаются, но, как следует изучив следы, Клаус видит, что они ведут прочь, на юг. К тому же весной Маленький Народец не так уж опасен, это осенью он становится беспокоен и злобен.
Ближе к вечеру им удается найти нужное место. Сперва они чуть было не прошли мимо, сбились с тропы; подлесок густ — не видишь, куда бредешь. Но потом Зепп приметил сладковато-терпкий запах. Они отводят в сторону ветки, ломают сучья, зажимают носы руками. С каждым шагом запах набирает силу. И вот перед ними телега, а вокруг роится туча мух. Мешки распороты, земля бела от муки. За телегой что-то лежит. Какая-то куча старых шкур. Они не сразу понимают, что это останки осла. Только головы не хватает.
— Волк, наверное, — говорит Зепп и машет руками, отгоняя мух.
— Не похоже, — говорит Клаус.
— Стылая?
— Ей нет дела до ослов.
Клаус нагибается, ощупывает шею. Гладкий разрез, отпечатков зубов нигде не видно. Резали ножом, сомнений нет.
Они зовут мальчика. Прислушиваются, снова зовут. Зепп поднимает глаза и замолкает. Клаус и Хайнер продолжают звать. Зепп стоит, как окаменевший.
Тут смотрит наверх и Клаус. Ужас охватывает его. Охватывает и держит, и сжимает все крепче, так что он вот-вот задохнется. Что-то парит над ними, что-то белое с головы до ног, оно смотрит вниз, и, хотя начинает уже темнеть, видно большие глаза, оскаленные зубы, искаженное лицо. И тут, глядя вверх, они слышат высокий звук. Похоже на рыдания, но не рыдания. Что бы там ни было над ними, оно смеется.
— Спускайся! — кричит Клаус.
Но мальчик, а это и вправду он, хихикает и не движется с места. Он весь голый, весь белый. Должно быть, обвалялся в муке.
— Господи, — говорит Зепп. — Господи всемогущий.
Глядя вверх, Клаус замечает еще кое-что, чего раньше не заметил, слишком уж оно странно. То, что виднеется на голове у мальчика, который, хихикая, стоит голый на веревке в вышине и не падает, — не шапка.
— Матерь божья, — говорит Зепп. — Матерь божья, заступница, спаси нас.
Хайнер тоже крестится.
Клаус достает нож и дрожащей рукой выцарапывает на ближайшем стволе пентаграмму — контур закрыт, острие показывает направо. Справа чертит альфу, слева омегу, потом задерживает дыхание, медленно считает до семи и проговаривает заклинание: «Духи верхнего мира, духи нижнего, все святые и дева пречистая, пребудьте с нами во имя отца, и сына, и Святого духа». Потом поворачивается к Зеппу: