— И все же, — продолжает он, — все они суть лишь частицы воли Божьей.
— И демоны тоже?
— Разумеется.
— Демоны — это воля Божья?
— Воля Божья больше всего, что ты можешь себе представить. Она так велика, что вмещает даже собственную противоположность. Есть такая старая загадка: может ли Господь создать такой тяжелый камень, чтобы ему было не под силу этот камень поднять? Будто бы парадокс. Знаешь, что такое парадокс?
— Знаю.
— Правда?
Мальчик кивает.
— И что же?
— А вы и есть парадокс. И папаша ваш тоже старый висельник и парадокс.
Чужак молчит секунду-другую, потом углы его тонких губ поднимаются в полуулыбке.
— На самом деле это вовсе не парадокс, а правильный ответ таков: разумеется, может. Но затем может взять этот камень, поднять каковой ему не под силу, и без труда его поднять. Бог слишком велик, чтобы быть с собой в единстве. Потому и существует Повелитель Воздуха и его свита. Потому и существует все то, что не есть Бог. Потому существует мир.
Мальчик прикрывает глаза рукой. Солнце стоит высоко, в безоблачной вышине пролетает дрозд. Да, вот так бы летать, это еще лучше, чем ходить по веревке. Но раз уж летать нельзя, тогда хотя бы ходить по веревке.
— Я бы познакомился с твоим отцом.
Мальчик равнодушно кивает.
— Лучше поторопись, — говорит чужак, — дождь через час пойдет.
Мальчик вопросительно показывает на солнце.
— Видишь, там сзади малые облачка? — спрашивает чужак. — И вон те, вытянутые, над нами? Те, что сзади, сгоняет в кучу восточный ветер; он приносит холодный воздух, а облака над нами вбирают его, и от этого становится еще холоднее, и тогда вода тяжелеет и падает на землю. Никакие ангелы на облаках не сидят, но присматриваться к ним все же стоит — они приносят воду и красоту. Как тебя звать-то?
Мальчик называет свое имя.
— Молоток не забудь, Тилль.
Чужак встает и уходит.
Клаус в этот вечер мрачен. Никак не может понять, как быть с кучей зерна, сидит за столом и мучается.
Путаное это дело. Если перед тобой куча зерна и одно зернышко убрать, то все еще остается куча. Убери еще зернышко. Все еще остается куча? Конечно. Еще одно убери. Остается куча? Да, конечно. Убери еще. Остается куча? Конечно. И так далее. Куда уж проще — куча зерна никогда не превратится во что-то иное только оттого, что убрали одно-единственное зернышко. А если нет кучи, то никогда она не появится только оттого, что одно зернышко добавили.
И все же если все убирать и убирать по зернышку, то когда-нибудь куча перестанет быть кучей. Останется только несколько зерен на полу, которые уж никак кучей не назовешь. А если дальше продолжать, то наступит момент, когда и последнее зернышко уберешь, и на полу не останется совсем ничего. Одно зернышко — это куча? Ну нет. А пустота — это куча? Тоже нет. Пустота — это пустота и есть.
Но из-за какого именно зернышка куча перестает быть кучей? Когда это происходит? Сотни раз Клаус все это проделывал, сотни раз насыпал мысленно кучу зерна и убирал мысленно по одному зернышку, но так и не поймал решающий момент. Даже о луне он думать бросил, и о погибшем младенце почти не думает.
Сегодня он попробовал сложить кучу по-настоящему. Труднее всего было дотащить столько немолотого зерна на чердак, ничего не потеряв, послезавтра-то Петер Штегер за мукой приедет; криками и угрозами Клаус добился-таки от батраков осторожности, еще глубже влезать в долги ему уж никак нельзя. Агнета его назвала тварью рогатой, а он ей сказал, чтоб не лезла, не бабьего это ума дело, а она его на это возьми да и стукни, а он ей сказал, чтобы не смела этак вот, а она ему на это влепила такую оплеуху, что он так и сел, и сидел потом, пока не полегчало. Часто у них такое случается. Вначале он ей иногда давал сдачи, но тогда ему только хуже приходилось: хоть у него и больше силы, но у нее обычно больше злости, а во всякой драке побеждает тот, кто злится сильнее, так что он давно бросил с ней драться — злость на нее находит быстро, но, на его счастье, так же быстро и улетучивается.
Потом на чердаке он принялся за работу. Сперва с толком, с расстановкой, проверяя взглядом каждый раз — все ли еще остается куча, потом с раздражением, в поту, а ближе к вечеру и просто в отчаянии. Справа перед ним возникла постепенно новая куча, слева же оставалось нечто, что то ли можно было кивать кучей, то ли нет. А еще через некоторое время слева лежала только пригоршня зерна.
И где же тут граница? Хоть плачь! Он хлебает кашу, вздыхает, слушает, как по крыше бьет дождь. Каша на вкус нехороша, как всегда, но звук дождя его на время утешает. Потом ему приходит в голову, что и с дождем та же история: на сколько капель меньше должно упасть, чтобы дождь был не дождь? Он издает тихий стон. Порой ему кажется, что Господь весь мир измыслил для того, чтобы терзать ум бедного мельника.