Небо светлеет, белеет, можно разглядеть, какого цвета стены домов. И помост там, перед липой, уже виден четко. За ним в рассветном сумраке угадывается телега бродячего певца, прибывшего два дня тому назад. Так оно всегда бывает: если есть на что поглядеть, сразу собирается странствующий люд.
— Слава богу, что в этой дыре нет трактира, — говорит мастер Тильман. — А то ведь если есть трактир, меня туда вечером ноги сами несут, а там мне что? Одному сидеть, пока все на меня поглядывают да шушукаются. И ведь знаю, что так будет, а все равно иду, куда еще податься-то. Скорее бы уж обратно в Айхштетт.
— Там к вам добрее?
— Какое. Но там дом. Уж лучше, когда дома сторонятся, чем еще где.
Мастер Тильман зевает, потягивается.
Доктор Кирхер отшатывается. Рука палача в паре дюймов от его плеча, вот-вот коснется. Кого заденет палач — пусть даже и случайно, на узкой дороге — тот честь потерял. Но и раздражать его, конечно, нельзя. Если рассердится, может нарочно тебя ухватить, хоть его за это и накажут. Доктор Кирхер проклинает свой мягкий нрав — нельзя было ввязываться в разговор.
На счастье из дома как раз доносится сухой кашель его ментора. Доктор Тесимонд проснулся. Доктор Кирхер делает извиняющийся жест и встает.
Мастер Тильман криво ухмыляется.
— Да пребудет с нами Господь в этот великий день, — говорит доктор Кирхер.
Но мастер Тильман не отвечает. Доктор Кирхер торопится в дом, помочь ментору одеться.
Облаченный в красную судейскую мантию доктор Тесимонд мерным шагом подходит к помосту. На помосте стол со стопками бумаг, прикрытых камнями из мельничного ручья, чтобы ветер не разметал листки. Солнце приближается к зениту. Свет вспыхивает в кроне липы и рассыпается по площади. Все здесь: впереди Штегеры и кузнец Штеллинг с женой, и крестьянин Брантнер со всеми своими, за ними пекарь Хольтц с женой и обеими дочерьми, и Ансельм Мелькер с детьми и женой, и невесткой, и старухой-матерью, и старухой-тещей, и стариком-тестем, и теткой, а рядом Мария Лозер с красавицей-дочерью, а потом уж Хенрихи и Хаинерлинги с батраками, а совсем сзади мышиными мордами торчат круглые лица Таммов. Мастер Тильман стоит сбоку, прислонясь к липе. На нем коричневая роба, лицо бледно и одутловато. За ним торчит на своей запряженной осликом телеге бродячий певец, что-то царапает в книжице.
Доктор Тесимонд легко вскакивает на помост и встает за одним из стульев. Доктору Кирхеру, хоть он и молод, приходится тяжелее — помост высок, мантия мешает взбираться по ступеням. Поднявшись, он видит, что доктор Тесимонд требовательно смотрит на него, и понимает, что должен заговорить — громко, чтобы все слышали, — только вот голова у него при взгляде вниз кружится. Чувство нереальности накатывает с такой силой, что он хватается за край стола. С ним это не первый раз, только признаваться никому нельзя ни в коем случае. Он совсем недавно прошел низшее руковозложение, он еще далеко не полноценный иезуит, а вступать в Общество Иисуса дозволено только мужам, сильным духом и телом.
А главное, никому нельзя знать, как порой путается у него в голове время. Бывает, оказывается он в незнакомом месте и не знает как. А недавно на целый час забыл, что он уже взрослый, вообразил себя ребенком, играющим в траве у родительского дома — будто бы все пятнадцать лет, что прошли с тех пор, и трудная учеба в Падерборне просто пригрезились мальчишке, мечтающему наконец-то повзрослеть. Зыбок мир. Почти каждую ночь он видит египетские знаки, и все больше боится однажды не проснуться, остаться навсегда взаперти в пестрой безбожной фараоновой пещере.
Он торопливо проводит рукой по глазам. Петер Штегер и Людвиг Штеллинг, заседатели, тоже поднялись на помост в своих черных мантиях, за ними Людвиг фон Эш, распорядитель и председатель окружного суда, который должен будет вынести приговор, дабы он имел силу. Солнечные пятна танцуют на траве и на воде колодца. Свет яркий, а все равно до того холодно, что дыхание паром поднимается изо рта. «Крона липы, — думает доктор Кирхер, — крона липы…» Бывает, что слово возьмет и уцепится внутри, но только не сейчас, нельзя сейчас отвлекаться, нужно все свои силы сосредоточить на церемонии. Крона, корона, липовый король. Нет! Только не сейчас, не путаться, все ждут! Он письмоводитель, он открывает заседание, он и никто иной, это его задача, он должен выполнить ее с честью. Чтобы справиться с волнением, он смотрит в лица зрителей перед собой, но стоит ему чуть успокоиться, как он встречает взгляд мельничьего сына. Вот он, сзади, рядом с матерью. Глаза узкие, щеки впалые, губы чуть вытянуты вперед, будто насвистывает.