Он зачитывает признание Ханны Крелль, и мысли его невольно возвращаются к допросу. К темной комнатушке в доме пастора, которая была чуланом, а стала местом дознания, где мастер Тильман и доктор Тесимонд день за днем работали над тем, чтобы добиться правды от старухи. У доктора Тесимонда мягкое сердце, он предпочел бы не видеть допроса с пристрастием, но согласно Кодексу о Тягчайших Злодеяниях императора Карла, обязательно присутствие судьи при всякой пытке, которую он распорядился провести. И признание обязательно. Ни один процесс не может окончиться без признания — никакое наказание нельзя назначить, пока обвиняемые в чем-то не признались. Хоть сам процесс и происходит в закрытой каморке, но в день суда признание подтверждается и приговор выносится на глазах у всех.
Доктор Кирхер читает вслух, и в толпе раздаются крики ужаса. Люди ахают, люди шепчутся, люди трясут головами, люди скрипят зубами от гнева и отвращения. Он слышит, как его собственный голос дрожит, когда он читает о ночных полетах и обнаженной плоти, об оседланном ветре и великом ночном шабаше, о крови в котлах и снова о голых телах, смотри, как они катаются, сцепившись, вот он, гигантский козел с неугасающим зудом, уж он отымеет тебя спереди и отымеет сзади под песнь преисподней. Доктор Кирхер переворачивает страницу, переходит к проклятиям: холод и град, насланные на поля, чтобы загубить урожай благочестивым людям, голод на всех набожных, болезни и смерть, и чума на слабых и детей. Несколько раз ему чуть было не отказывает голос, но он напоминает себе о священном долге и призывает себя к порядку. Слава Господу, он готов ко всему этому. Ничто из этих ужасных вещей ему не ново, он знает каждое слово, сам писал, и не один раз, а снова и снова, снаружи перед каморкой, в которой велся допрос и мастер Тильман извлекал на свет все те признания, которые должны быть сделаны на ведовском процессе: «А ведь ты и летала, Ханна? Все ведьмы летают, неужто именно ты да не летала, неужто станешь запираться? А шабаш? Разве не целовала ты сатану, Ханна? Если скажешь, будет тебе прощено, но если будешь молчать, то смотри, что у мастера Тильмана в руке».
— Все это воистину было, — читает доктор Кирхер последние строки, — так я, Ханна Крелль, дочь Леопольдины и Франца Крелль, супротивилась Господу и предавала христианский народ, творя пагубу своим согражданам, святой церкви и высшей власти. С глубоким стыдом признаюсь во всем и принимаю справедливое наказание, да поможет мне Бог.
Он замолкает. Мимо его уха, жужжа, проносится муха, делает крюк, садится ему на лоб. Прогнать ее или сделать вид, что не замечает? Что более подобает достоинству суда, что менее смехотворно? Он косится на ментора, но тот не дает подсказки.
Вместо этого доктор Тесимонд наклоняется вперед, смотрит на Ханну Крелль и спрашивает:
— Это твое признание?
Она кивает. Ее цепи звенят.
— Нужно вслух сказать, Ханна.
— Это мое признание.
— Все это ты творила?
— Все творила.
— А кто был зачинщик?
Она молчит.
Доктор Тесимонд делает жест, охранник подталкивает мельника вперед. Начинается главная часть процесса. На старую Ханну они наткнулись почти случайно; у колдуна почти всегда бывает свита, и все же много времени прошло, пока жена Людвига Штеллинга под угрозой наказания призналась, что подагра мучает ее именно с тех пор, как она поссорилась с Ханной Крелль, и только еще через неделю допросов Магда Штегер и Мария Лозер вспомнили, что непогода всегда наступала в те дни, когда Ханна сказывалась бальной и не приходила в церковь. Сама Ханна недолго отпиралась. Стоило мастеру Тильману показать ей инструменты, как она начала признаваться в своих преступлениях, а когда он всерьез взялся за дело, то очень скоро открылся и весь их размах.
— Клаус Уленшпигель! — доктор Тесимонд поднимает в воздух три листа бумаги. — Твое признание!
Доктор Кирхер видит бумагу в руках ментора, и у него сразу же начинает болеть голова. Каждое предложение он знает наизусть, он все переписывал их и переписывал перед закрытой дверью, через которую ему все было слышно.