Встретили женщину, всю в морщинах, согнутую в три погибели, и нельзя было сказать, стара ли она или жизнь была к ней особенно жестока. Да-да, в монастыре, все еще там. И стоило ей произнести имя великого шутника, как по лицу ее расплылась улыбка. «Всегда так было, — писал толстый граф пятьдесят лет спустя, — все о нем знали, кого ни спроси, все показывали дорогу, на той опустевшей земле всякая еще живая душа знала, где Тилль Уленшпигель».
Около полудня в пути начали попадаться солдаты. Сперва группа пикинеров, заросших, с лохматыми бородами. У одних кровоточили открытые раны, другие тащили за собой мешки добычи. Над ними висел тяжелый запах пота, крови и болезни, они злобно глядели исподлобья. За ними ехали фургоны, в которых сидели их жены и дети. Некоторые из женщин прижимали к себе младенцев. «Мы видели только разбитые тела, — писал потом толстый граф, — не зная, друзья то или враги, штандартов они не несли».
За пикинерами последовала добрая дюжина всадников.
— Ваш покорный слуга, — произнес один из них, очевидно, предводитель. — Куда направляетесь?
— К монастырю, — ответил толстый граф.
— Мы как раз оттуда. Провизии там нет.
— Мы не провизию ищем, мы ищем Тилля Уленшпигеля.
— Он там, это да. Мы его видели, только потом явились императорские, и нам пришлось уносить ноги.
Толстый граф побледнел.
— Не бойтесь, я вам дурного не сделаю. Я Ханс Клоппмесс, из Гамбурга. Я тоже был когда-то императорский, а может, снова буду, кто знает? Я ведь наемник, это моя работа, все равно как столяр или пекарь. Армия — моя гильдия, вон и том фургоне жена и детишки, им есть надо. Сейчас французы не платят, но когда начнут, то будет побольше, чем у императора. В Вестфалии большие господа о мире переговариваются. Как война закончится, все получат задержанное жалование, уж это точно, без жалованья мы по домам не пойдем, а этого большие господа боятся. Лошади у вас хороши!
— Спасибо, — сказал толстый граф.
— Мне бы такие пригодились, — сказал Ханс Клоппмесс.
Толстый граф озабоченно обернулся к драгунам.
— Вы откуда? — спросил Ханс Клоппмесс.
— Из Вены, — хрипло ответил толстый граф.
— Я один раз почти был в Вене, — сказал всадник рядом с Хансом Клоппмессом.
— Да ну? — спросил Ханс Клоппмесс. — Ты, и в Вене?
— Почти в Вене. Не добрался.
— А что случилось?
— Ничего не случилось, говорю же — не добрался.
— Держитесь подальше от Штарнберга, — говорит Ханс Клоппмесс. — Лучше всего направляйтесь югом мимо Гаутинга, потом на Херршинг, а оттуда уж к монастырю. Там пешком пока пройти можно. Но поторопитесь, Тюренн и Врангель уже перебрались через Дунай. Скоро начнется.
— Мы не пешком, — сказал Карл фон Додер.
— Пока что.
Не договариваясь, без команды, все они пришпорили коней. Толстый граф пригнулся к шее своей лошади и держался изо всех сил, наполовину за поводья, наполовину за гриву. Он видел, как летит из-под копыт земля, слышал за собой крики, слышал хлопок выстрела и удержался от соблазна обернуться.
Они скакали и скакали, и все еще скакали и скакали, его спина невыносимо болела, сил в ногах больше не оставалось, и он не отваживался повернуть голову. Рядом с ним скакал Франц Керрнбауэр, перед ним Конрад Пурнер и Карл фон Додер, а Штефан Пурнер позади.
Наконец они остановились. От лошадей шел пар. Перед глазами толстого графа все почернело, он начал соскальзывать с седла, Франц Керрнбауэр подхватил его и помог слезть. Наемники за ними так и не погнались. Начался снегопад. Бело-серые хлопья кружились в воздухе. Толстый граф дал снежинке приземлиться на палец и увидел, что это зола.
Карл фон Додер потрепал шею своего коня.
— Он сказал: югом мимо Гаутинга, потом на Херршинг. Лошади пить хотят, нужна вода.
Они снова сели на коней. Молча ехали сквозь падающую с неба золу. Людей больше не встречали, а ранним вечером увидели над собой монастырскую башню.
Здесь мемуары Мартина фон Волькенштайна делают скачок — он ни слова не говорит о крутом подъеме за Херршингом, который наверняка нелегко дался лошадям, не упоминает полуразрушенные монастырские здания, не описывает монахов. Дело тут, конечно, в памяти, но еще более, кажется, в том нервном нетерпении, что овладело им во время письма. И потому уже через пару путаных строк читатели видят его в рассветные часы следующего дня за беседой с настоятелем.