Марта уставилась на него.
— Мы тебя всему научим, — сказал осел. — Я с Неле, да со старухой, да с Тиллем. Выберешься отсюда. Мир велик. Поглядишь на него. А меня не просто Осел зовут, у меня имя есть. Ориген.
— А почему я?
— Потому что ты не как они, — сказал Тилль Уленшпигель. — Ты как мы.
Марта протянула ему кружку, но он не шевельнулся в ответ, пришлось поставить ее на землю. Мартино сердце стучало. Она думала о родителях и о сестре, и о родном доме, и о холмах за лесом, и о ветре в деревьях, который наверняка только здесь шумит именно так, а не по-другому. Думала о том, какой айнтопф готовит мать.
Знаменитый паяц смотрел на нее своими искрящимися глазами.
— Разве не помнишь, что говорят: «Куда ни подашься, все лучше смерти будет!»
Марта покачала головой.
— Ладно, — сказал он.
Она ждала, но больше он ничего не говорил, и только через пару мгновений она поняла, что его интерес к ней уже угас.
Тогда она снова обошла телегу и вернулась к тем, кого знала, к нам. Только мы ей теперь и оставались, другой жизни больше не было. Она села на землю. Внутри себя она ощущала пустоту. Но когда мы посмотрели вверх, посмотрела вверх и она; все мы заметили что-то в небе.
Черная линия рассекала синеву. Мы смотрели вверх и моргали. Веревка — вот что это было.
Одним концом она была привязана к оконному переплету на церковной башне, другим к флагштоку, торчащему около окна из стены ратуши, где работал городской фогт, что, впрочем, случалось редко, был он у нас ленив. В проеме окна стояла та женщина, и мы догадались, это она только что привязала веревку, но как же она ее натянула? Высунуться в одно окно или в другое, тут или там, проще простого; привязать и отпустить веревку — тоже дело нехитрое, но вот как поднять ее к другому окну и прикрепить второй конец?
Мы разинули рты. Некоторое время нам казалось, что натянутая веревка — уже и есть весь фокус, что больше ничего и не нужно. На веревку опустился, воробей, чуть подпрыгнул, расправил крылышки, передумал, остался.
И тут в церковном окне появился Тилль Уленшпигель. Он приветственно взмахнул рукой, запрыгнул на подоконник, ступил на веревку. Ступил, будто это пустяк. Ступил, будто это самый обычный шаг. Никто из нас не произнес ни слова, никто не вскрикнул, никто не шевельнулся. Мы перестали дышать.
Он не шатался, не искал равновесия; он просто шел. Руки его свободно болтались, он шел, как ходят по земле, разве что чуть жеманно, всякий раз ставя одну ступню точно перед другой. И лишь очень внимательно присмотревшись, можно было заметить, как он чуть качал бедрами в противовес колебаниям веревки. Вот он подпрыгнул и на мгновение присел, приземлившись. Потом сложил руки за спиной и небрежно направился к середине веревки. Воробей взлетел, но только пару раз взмахнул крыльями и снова уселся, крутя головой; тишина стояла такая, что мы слышали, как он пищит и щебечет. И коров наших, конечно, тоже слышали.
В вышине над нами Тилль Уленшпигель остановился и повернулся, спокойно и небрежно — не как озираются при опасности, а как любопытный путник осматривает окрестности. Он стоял, правая ступня вдоль веревки, левая поперек, ноги чуть согнуты в коленях, кулаки уперты в бока. И, глядя вверх, мы все разом поняли, что такое легкость. Мы поняли, как живется человеку, который и вправду делает что хочет, ни во что не верит и никому не повинуется; мы поняли, каково быть таким, и поняли, что никогда такими не будем.
— Скидывайте башмаки!
Может, мы не расслышали, недопоняли?
— Скидывайте башмаки! — крикнул он снова. — С правой ноги! Ни о чем не спрашивайте, берите и делайте, будет весело. Разве я обману? Давайте, ну, — молодые, старики, мужики, бабы, скидывайте правый башмак!
Мы уставились на него.
— Что, разве не весело до сих пор было? Разве вам не хочется еще чего-нибудь эдакого? Будет вам эдакое! Скидывайте правые башмаки, ну!
Не сразу мы зашевелились. Уж такие мы люди, нелегкие на подъем. Первым послушался пекарь, потом сразу Мальте Шопф, за ним Карл Ламм и его жена, а потом и ремесленники, хоть они и мнили себя лучше прочих, а потом все мы, все до единого, кроме Марты. Тина Кругманн, стоявшая рядом, ткнула Марту локтем в бок и показала на ее правую ногу, но Марта только покачала головой. Тилль Уленшпигель снова подпрыгнул и пристукнул в воздухе пятками. Подпрыгнул он в этот раз так высоко, что ему пришлось развести руки в стороны, чтобы удержаться, снова оказавшись на веревке, — только на одно мгновение, но оно напомнило нам, что все же он не был невесом и не умел летать.