— Перестань! — говорит мальчик.
Она смеется: и как он только догадался, о чем она думает. Помогло, хлеб исчез.
Пирмин кренится вперед. Лежит на земле тяжелым мешком, храпит, как животное, спина вздымается и опускается.
Дети обеспокоенно переглядываются.
Холодно.
Скоро огонь угаснет.
Великое искусство света и тени
Адам Олеарий, готторпский придворный математик, куратор герцогской кунсткамеры и автор повествования о преисполненном испытаний посольстве в Московию и Персию, из которого вернулся за несколько лет тому назад практически невредимым, обычно не лез за словом в карман, но сегодня волнение мешало его речам. И немудрено: на него пристально смотрел, окруженный полудюжиной секретарей в черных рясах и чудесным образом не согбенный грузом своей невероятной учености, не кто иной, как отец Афанасий Кирхер, профессор римской коллегии.
Хоть они увиделись впервые, но обращались друг к другу, будто знакомы полжизни, как это принято среди ученых. Олеарий осведомился, что привело сюда досточтимого коллегу, намеренно не уточняя, имеет он в виду Священную Римскую империю германской нации, Гольштейн или возвышающийся за ними замок Готторп.
Кирхер помолчал, будто извлекая ответ из глубин своей памяти, а затем тихим и несколько тонким голосом ответствовал, что покинул Вечный город, преследуя ряд целей, важнейшая из которых — поиск медикамента от чумы.
— Господь сохрани, — сказал Олеарий, — неужто в Гольштейн снова пришла чума?
Кирхер не ответил.
Олеария сбивала с толку юность собеседника: трудно было поверить, что этот человек с такими мягкими чертами лица решил загадку магнетизма, загадку света, загадку музыки, а поговаривают, что и загадку древнеегипетских письмен. Олеарий осознавал собственную значимость, и никогда не слыл чрезмерно скромным. Но в присутствии Кирхера ему грозил отказать дар речи.
Само собой разумелось, что ученых мужей не смущают религиозные различия. Почти четверть века назад, когда начиналась великая война, было иначе, но с тех пор многое изменилось. В Московии протестант Олеарий сошелся с французскими монахами, и ни для кого не было секретом, что Кирхер переписывался со многими учеными кальвинистами. И все же только что, когда Кирхер между делом упомянул гибель шведского короля в битве при Лютцене, поблагодарив при этом Господа за милость его, Олеарий с великим трудом удержался и не сказал, что гибель Густава Адольфа есть катастрофа, в коей всякий разумный человек увидит дьявольские козни.
— Вы говорите, что желаете излечить чуму, — прокашлялся Олеарий, так и не дождавшись ответа. — И что прибыли для этого в Гольштейн. Значит, в Гольштейн вернулась чума?
Кирхер снова помолчал, созерцая свои ногти, что, видимо, составляло у него привычку, а затем ответил, что он, разумеется, не стал бы отправляться сюда в поисках средства от чумы, если бы здесь бушевала чума, ведь очевидно, что именно там, где чума есть, средства против нее нет. Милость Господня столь велика, что ученым нет никакого резона подвергать опасности свою жизнь в поисках медикамента, а следует отправляться именно туда, где болезнь не встречается. Там и только там можно найти то, что согласно силам природы и Божьей воле противодействует болезни.
Они сидели на единственной сохранившейся каменной скамье замкового парка и обмакивали сахарные палочки в разбавленное вино. Шестеро секретарей Кирхера стояли на почтительном отдалении, завороженно наблюдая за ними.
Вино было не из лучших; Олеарий знал это и знал, что парк и замок тоже не впечатляли. Мародеры порубили старые деревья, газон был покрыт пропалинами, кусты попорчены, равно как и фасад, к тому же замку не хватало куска крыши. Олеарий еще помнил времена, когда замок был жемчужиной севера, гордостью ютских герцогов. Тогда он был ребенком, сыном простого ремесленника; герцог обратил внимание на его одаренность и отправил его учиться в университет, а затем снарядил послом в Московию и в далекую, сияющую Персию, где он увидал верблюдов и грифонов, и нефритовые башни, и говорящих змей. Олеарий с охотой остался бы там, но ведь он клялся герцогу в верности, к тому же дома его ждала супруга, так он, по крайней мере, полагал, не подозревая, что ее уже не было в живых. И вот он вернулся в холодную империю, к войне и печальной вдовой доле.