SATOR
ARЕРО
TENET
OPERA
ROTAS
Это самый древний, самый тайный, самый мощный квадрат. Ты должен увидеть его своим внутренним взором, закрой глаза, узри его перед собой во всей ясности, и прочти, не разжимая губ, беззвучно, буква за буквой — а затем громко и четко, чтобы дракон услышал, произнеси такую истину о себе, в которой ты еще никогда никому не признавался: ни ближайшему другу, ни даже исповеднику. Это самое важное: истина, произносимая в первый раз. Тогда тебя окутает туман, и ты сможешь скрыться. Слабость охватит члены чудовища, забытье овладеет его умом, и оно не успеет тебя схватить, а когда придет в себя, то не будет о тебе помнить. Но не забудь: сделать это можно лишь единожды в жизни!»
Кирхер рассматривал свои ногти и размышлял. Если дракона не усмирит музыка, он был готов воспользоваться этим последним средством. Дракон тогда, вероятно, сожрет секретарей — жаль было бы их потерять, особенно Гульельмо, он был весьма смышленым ассистентом, — и обоих немцев, следует полагать, тоже сожрет. Но его самого спасет наука, ему бояться нечего.
Это его последнее путешествие. Более он такого от себя требовать не станет, он просто не создан для подобных тягот. Его вечно мутило в дороге, отвратительная пища, вечный холод, да и опасности не стоило недооценивать: хоть война и отступила на юг, это не значило, что здесь не было ее следов. Какая разруха, какое убожество! Правда, он нашел в Гамбурге несколько книг, которые давно искал, — «Organicon» Хартмута Элиаса Варника, экземпляр «Melusina mineralia» Готтфрида фон Розенштайна и пару исписанных от руки листов, возможно, авторства Симона Туринского, — но даже ради этого не стоило на много недель расставаться с собственной лабораторией, где все было на своих местах, в то время как повсюду царил хаос.
Отчего мир Господень так строптив, так полон сумбура и суматохи? Что было ясно уму, обращалось на практике в колючие дебри. Кирхер быстро понял: нужно следовать разуму, не обращая внимания На прихоти реальности. Если знаешь, какой результат должен принести эксперимент, то именно таким результату и надлежит быть; если имеешь о явлении четкое представление, то при описании нужно следовать именно ему, а не зыбкой видимости.
Так и величайшее его открытие, расшифровка иероглифов, далось ему только потому, что он научился целиком и полностью следовать духу Господню. Вооружившись древней глиняной табличкой со знаками, когда-то приобретенной кардиналом Бембо, он дошел до самой сути — так глубоко погрузился в крошечные рисунки, что понял их истинный смысл. Волк в сочетании со змеей явно означал опасность, но если под ними была пунктирная волна, то появлялся Бог, дабы защитить тех, кто достоин защиты, и тогда эти три знака вместе означали милость. Осознав сие, Кирхер пал на колени и возблагодарил Господа за откровение. Повернутый налево овал означал суд, а в сочетании с солнцем — Страшный суд, в сочетании же с луной — муки того, кто молится в ночи, и посему также душу грешника, а порою ад. Очевидно было, что фигурка человека и означала человека, но если при нем была палка, то был это работающий человек или работа, а следующие знаки говорили, в чем работа заключается: если точки, то был он сеятель, если штрихи — то моряк, если круги — то священник, а так как священники умеют писать, то мог он быть и писцом; это зависело от того, помещался он в начале или в конце строки, ибо священник всегда находится в начале вещей, писец же записывает события после того, как они произошли. Это были недели экстаза, скоро ему уже и табличка не требовалась, он писал иероглифами, будто всю жизнь не делал ничего иного. По ночам он почти не спал, а когда спал, видел во сне иероглифы; все мысли его состояли из штрихов и точек, и углов, и волн. Милость Господня пронизала его. Книга, которую он скоро напечатает, под названием Oedipus Aegyptiacus — величайший его труд: тысячи лет люди в растерянности взирали на эту загадку, никому не было по силам ее решить. Одному лишь ему.
Если бы только люди не были столь тугодумны! Ему писали братья с Востока, рассказывали о сочетаниях знаков, не вписывавшихся в установленный им порядок, и приходилось объяснять: не имело никакого значения, какие знаки какой-то болван выцарапал на камне десять тысяч лет назад, жалкий писарь не мог сравниться в знании египетской грамоты с таким авторитетом, как он сам, — так зачем же тратить время на его ошибки? Разве тот получал благодарственное письмо от самого императора? Нет, а вот Кирхер мог такое письмо предъявить. В свое время он послал императору оду, написанную иероглифами; ответ, пришедший из Вены, он всегда носил при себе, сложив его во много раз и убрав в шелковый мешочек. Он непроизвольно приложил руку к груди, ощутил пергамент через камзол и немедленно почувствовал себя чуть лучше.