— Оно у Курта было, — говорит Тилль. — Должно быть, под ним лежит.
Он слышит, как они роются и возятся, и щупают, и ругаются в темноте. Он сидит, где сидел, не хочет мешать, а, главное, не хочет, чтобы они вспомнили, что кайло было вовсе не у Курта, а у него. Остается толика сомнения, тут внизу все путается; что давно было, еще помнишь, но чем ближе к обвалу, тем больше все расползается, растекается в голове. Почти наверняка это он нес кайло, но так как оно было тяжелое и вечно попадало между ног, он бросил его где-то позади. Этого он, однако, не говорит, лучше пусть думают, что оно у Железного Курта, ему-то все едино, как на него ни злись.
— Ты сам-то ищешь, скелетина? — спрашивает Маттиас.
— А то! — говорит Тилль, не трогаясь с места. — Весь уже обыскался! Рою почище всякого крота, не слышишь разве?
Врать он умеет, они верят. Двигаться ему не хочется из-за смертельной духоты. Ни глотка воздуха не попадает внутрь, ни глотка не вырывается наружу, того и гляди — потеряешь сознание и больше не проснешься. В таком воздухе лучше не двигаться и дышать тоже не больше, чем необходимо.
Зря он подался в саперы. Это была ошибка. Он думал так. Саперы сидят глубоко под землей, а пули летают поверху. У врага есть саперы, чтоб взрывать наши стены, а у нас есть саперы, чтоб взрывать подкопы, которые копает под нашими стенами враг. Внизу копают, — думал он, — а наверху дерутся, режут и стреляют. И потом, если сапер умеет воспользоваться подходящим моментом, — думал Тилль, — то он ведь может просто все копать и копать, пока не выкопает себе личный подкоп и не выберется наружу где-нибудь на воле, за укреплениями, — вот как он думал, — и тогда ничего не стоит сбежать. И тогда, подумав все это, Тилль сказал офицеру, державшему его за воротник, что хочет в саперы.
А офицер сказал:
— Что?
— Комендант говорит, я могу выбирать!
А офицер:
— Да, но. Правда, что ли? В саперы?
— Вы меня слышали.
Да, это было неумно. Саперы всегда почти умирают, но ему это рассказали только под землей. Из пятерых саперов умирают четверо. Из десятерых восьмеро. Из двадцати шестнадцать, из пятидесяти сорок семь, а из ста саперов умирает каждый.
Хорошо, что хоть Ориген сбежал. Это из-за их ссоры вышло, в прошлом месяце, по дороге в Брюнн.
— В лесу волки, — сказал осел. — Голодные волки. Не бросай меня здесь.
— Не бойся, волки далеко.
— Волки близко, я чую их запах. Ты залезешь на дерево, а я буду тут внизу стоять, и что я стану делать, если они придут?
— Станешь делать, что я скажу!
— А если ты скажешь глупость?
— Все равно. Потому что я человек. Зря я тебя разговаривать научил.
— Это тебя зря разговаривать научили, давно я от тебя разумного слова не слыхал, да и в жонглировании ты сноровку потерял. Того и гляди у тебя нога с каната соскользнет. Не тебе мной командовать!
Тогда Тилль в раздражении полез на дерево, а осел в раздражении остался внизу. Тилль столько раз уже спал на деревьях, что это давалось ему легко — нужен только толстый сук, веревка, чтобы к нему привязаться, и хорошее чувство равновесия, да еще, как для всего в этой жизни, нужен опыт.
Полночи он слышал, как ругается осел. Пока не взошла луна, он все ворчал и бормотал, и Тилль жалел его, но что же было делать, если стемнело, ночью идти нельзя. И Тилль заснул, а когда проснулся, осла на месте не было. И волки тут были ни при чем, уж он бы заметил, если бы приходили волки; очевидно, осел решил, что он и сам о себе позаботится, без чревовещателя.
А про жонглирование Ориген был прав. Здесь, в Брюнне, перед собором, Тилль уронил мяч. Он сделал вид, что так и был задумано, скорчил такую рожу, что все захохотали, но на самом деле тут не до шуток, это может случиться снова — и что, если в следующий раз это, действительно, будет нога на канате?
Впрочем, ему повезло: об этом беспокоиться больше не приходилось. Похоже, им отсюда было не выбраться.
— Похоже, нам отсюда не выбраться, — говорит Маттиас.
А ведь это Тилль подумал; верно, его мысли в темноте забрели в голову Маттиаса, или наоборот, кто знает. Вокруг появились огоньки, роятся светлячками, но их нет, Тилль это знает, он видит огоньки, но видит и все такую же беспроглядную тьму.
Маттиас стонет, а потом Тилль слышит звук, будто кулаком ударили по стене. Маттиас отпускает первосортное ругательство, Тилль такого еще и не слыхал. «Надо запомнить», — думает он, и тут же забывает, и спрашивает себя, уж не выдумал ли он это ругательство сам, но если и выдумал, то что выдумал? Не помнит.