Но сейчас, в темноте, это всплывает. Зажмуриться не помогает, широко распахнуть глаза тоже, и чтобы прогнать это, он говорит:
— Споем? Вдруг кто услышит!
— Я петь не буду, — говорит Корфф.
И запевает: «Смерть-косарь бредет дорогой…» Маттиас подтягивает, тогда вступает и Тилль, и остальные двое тут же замолкают и слушают. Голос у Тилля высокий, звонкий и сильный: «Власть ему дана от бога. Он сегодня точит нож, и куда ты ни пойдешь, там его и встретишь, нож его приметишь».
— Подпевайте! — говорит Тилль.
И они подпевают, но Маттиас сразу же снова перестает и тихонько смеется. «Берегись, цветок прекрасный. Что колышется в ветру, будет скошено к утру». Теперь слышно, что и Курт подпевает. Выходит у него тихо и хрипло, и фальшиво, но с него какой спрос: уж кто помер, тому петь нелегко. «Тюльпаны, гвоздики нежны, светлолики, флоксы, ромашки погибнут, бедняжки. Берегись, цветок прекрасный».
— Доннерветтер, — говорит Корфф.
— Я же тебе сказал, что он знаменитость, — говорит Маттиас. — Такая честь. Почтенный человек вместе с нами подыхает.
— Знаменитость — это да, — говорит Тилль. — Но почтенным человеком я отродясь не был. Думаете, слышал кто, как мы пели? Думаете, придет кто-нибудь?
Они прислушиваются. Снова раздаются звуки взрывов. Громовой раскат, дрожь под ногами, тишина. Гром, дрожь, тишина.
— Торстенссон нам половину городской стены снесет, — говорит Маттиас.
— Не снесет, — говорит Корфф. — Наши саперы лучше. Найдут шведские подкопы, выкурят шведа оттуда. Ты еще не видел Длинного Карла, когда он зол!
— Твой Длинный Карл всегда зол, да всегда пьян, — говорит Маттиас. — Я его одной левой придушу.
— Да у тебя мозги протухли!
— Я тебе покажу! Думаешь, ты тут самый главный, со своим Магдебургом и где ты там еще был!
Через несколько секунд Корфф тихо говорит:
— Слушай, ты. Я тебя прикончу.
— Прикончишь?
— Прикончу.
Некоторое время они молчат, слышно взрывы наверху, слышно, как осыпаются мелкие камни. Маттиас молчит, потому что понял, что Корфф не шутит, а Корфф молчит, потому что на него накатила тоска, Тилль это точно знает, в темноте мыслям не сидится в одной голове, не хочешь, а слышишь, что думают другие. Корфф тоскует по ветру, и свету, и воле, по миру, где можно идти куда глаза глядят. Это навевает другие мысли, и он говорит:
— Толстуха Ханна!
— О да, — говорит Маттиас.
— Жирные ляжки, — говорит Корфф. — Задница.
— Господи, — говорит Маттиас. — Задница. Жопа. Сзади жопа.
— Ты тоже к ней ходил?
— Нет, — говорит Маттиас. — Первый раз про нее слышу.
— А грудь! — говорит Корфф. — Я еще одну знал с такой грудью, в Тюбингене. Ты бы видел. И все делала, что ни попросишь, будто нет на свете бога.
— У тебя много было женщин, Уленшпигель? — спрашивает Маттиас. — У тебя ведь раньше деньжата водились, так, небось, успел погулять, рассказывай.
Тилль хочет ответить, но вдруг рядом с ним вместо Маттиаса оказывается иезуит на табурете, он видит его четко, как тогда: «Правду говори, ты должен рассказать нам, как мельник призывал дьявола, ты должен сказать, что ты боялся. Почему должен? Потому что это — истина. Потому что мы это знаем. А если солжешь, смотри, вот мастер Тильман, смотри, что у него в руке, придется ему этим воспользоваться, если не заговоришь. Твоя мать тоже все сказала. Не хотела сперва, пришлось ей это на себе испытать, но уж испытав, заговорила, всегда так бывает, долго никто не молчит. Мы уже знаем, что ты скажешь, потому что мы знаем истину, но нам нужно услышать эту истину от тебя». А потом добавляет, шепотом, наклонившись вперед, почти дружески: «Твой отец пропал. Его тебе не спасти. А сам ты спастись еще можешь. Он бы этого хотел».
Но иезуита здесь нет, Тилль это понимает, только двое саперов, да еще Пирмин на лесной тропе, только что они его там бросили. «Не уходите, — кричит Пирмин, — я вас найду, я вам задам!» Это он зря, тут они понимают, что помогать ему ни в коем случае нельзя, и мальчик подбегает к нему в последний раз и хватает мешок с мячами. Тут Пирмин визжит как резаный боров, и ругается как извозчик, не только оттого, что у него нет ничего ценнее мячей, но и оттого, что понимает, почему мальчик их забрал. «Я вас проклинаю, — кричит он, — я вас найду, останусь в этом мире, чтобы вас искать!» Страшно смотреть, как он лежит весь перекрученный, и мальчик принимается бежать, но даже издалека слышит крики и бежит, и бежит, и бежит, и Неле рядом, а его все еще слышно, «Он сам виноват», — на бегу хрипит она; но мальчик чувствует, что проклятие Пирмина действует, что с ними случится очень плохое, вот сейчас, среди белого дня, спаси меня, король, забери меня, сделай так, чтобы не было того, тогда, в лесу.