— А-ха-ха-ха, — засмеялся он во весь голос. — АХ-ХА-ХА-ХА!
— Мерфи — сказал Док, подходя к нему, желая утешить его сочувствием и доброжелательностью, произнести речь о жертвах ради всеобщего блага.
Он даже протянул руки навстречу Мерфи — тот уже не смеялся, его лицо исказилось в оскале животной ненависти — сжал кулак и ударил старому Доку прямо в живот, отчего тот рухнул на пол.
Головорезы Дока — Сонни, Эрл, Конрой и Эйб — ворвались в комнату, повалили Мерфи на землю. Он даже не пытался отбиваться от ударов, которые обрушивались на него. Он принял их так, словно они были его по праву. Он лежал на полу, всхлипывая и дрожа, свернувшись калачиком в позе эмбриона. Громилам пришлось вытаскивать его за дверь, и к тому времени никто уже не произносил ни слова. Надо было видеть их самодовольные глаза, как толстобрюхие крысы, которые нашли еще одну крошку, которой хватит на целый день.
Вот к чему все свелось.
Микроб забрал хороших людей, и многие из них теперь бродили вокруг убежища в поисках пищи. Остатки человечества, люди в этой комнате — извивающиеся черви, копошащиеся в вонючем комке земли.
Меня от них тошнило.
И самое печальное, что я был одним из них.
Подношения Дока — отборные куски сочного розового мяса для Червивых — должны были быть отправлены на следующую ночь. Они были отделены от основной массы… «изолированы», как это называл Док. Почему? Я не знаю. Представляли ли они для нас угрозу? Представляли ли мы для них угрозу? Или Док просто боялся, что если мы посмотрим на них и увидим в их глазах эту бездонную боль и отчаяние, то снова начнем вести себя как люди? Что мы начнём чувствовать навязчивые, мешающие вещи, такие как жалость и раскаяние, и помнить, что культура, истинная культура, была построена на морали, этике и сострадании?
Чтобы цивилизация могла существовать, люди должны вести себя цивилизованно.
К этому моменту Док был уже не кем иным, как студентом, изучающим человеческую психологию. Он, вероятно, беспокоился, что вся ткань его маленького бесправного сообщества может начать распутываться нить за нитью, как только мы перестанем беспокоиться о своей собственной шкуре и поймем, что именно мы делаем с этими бедными людьми.
Я переговорил с ним. Утверждал, что если мы обрекаем этих людей на ужасную смерть, то самое меньшее, что мы можем сделать, это позволить им оставаться людьми.
— Томми, Томми, Томми, — сказал он, словно обращаясь к особо глупому ребенку. — Ты хоть представляешь, какие неприятности это может вызвать?
— Нет, но я знал, что ты так скажешь.
Он тонко улыбнулся: по-отцовски терпеливый, справедливый и любящий Бог.
— Томми, эти люди должны справиться с этим вместе. Я испытываю то же, что и ты к ним, но излишняя жалость в данный момент лишь усложнит ситуацию для них и для нас. Никто не заставлял их играть в лотерею. Они сделали это по собственной воле.
— Они сделали это из-за страха, — сказал я. — Боялись, что ты бросишь их живым мертвецам, если они этого не сделают.
— У нас должны быть правила, иначе у нас не будет общества.
— Это не общество, — сказал я, — это гребаный зоопарк.
Док только терпеливо улыбнулся мне.
— Нет, это община, Томми. Мы выживаем, движимые общей целью и думая как единое целое. Когда мы её потеряем, все будет кончено. Так вот… это не тюрьма и не культ. Если ты несчастен, можешь уйти. Мы дадим тебе винтовку, еду, можешь даже взять одну из машин.
Затем он наклонился ближе, и я увидел, что за отеческой теплотой в его глазах скрывается что-то свирепое и серо-стальное, как надвигающаяся буря.
— Но если ты уйдешь отсюда, Томми, никогда не думай, что сможешь вернуться. Тебе здесь будут не рады.
Я просто сидел там, переполненный слишком многими эмоциями.
— Ну и что?
Я остался.
Было около восьми вечера, когда я услышал пронзительный визг, прорезавший территорию лагеря. Я был в постели с Марией, вскочил и чуть не сбросил ее на пол. Все, что я слышал, был этот несчастный крик, а затем я натянул штаны, рубашку и ботинки и спотыкаясь пошел по коридору, мое сердце колотилось в горле.
Я снова услышал крик, а потом увидел, как Эрл, спотыкаясь, идёт в мою сторону, к главному входу, и Эйб пятится от него, как от чумы.