Захар махнул рукой:
— Он всегда был с приветом, только болтать всякое начал после Буйных. Виктор Геннадьевич сказал, что у Толяна Первая Волна открыла дар какой-то. А Степан Анатольевич ругался на него. Что никакого дара нет, просто у Толяна крыша поехала.
За дверью кто-то прошел. Я выглянул: Степан нес на руках Толика. Он повернул в конце коридора налево и, судя по звуку шагов, начал подниматься по лестнице.
— Не понял, — сказал я, вернувшись на кровать. — Ваш завуч с вами был после Первой Волны? Его разве не Буйный убил?
— Ну да. Только не когда буча поднялась, а позже. Мы вместе выживали. Степан Анатольевич и Виктор Геннадьевич постоянно ругались. А потом Буйный Виктора Геннадьевича убил.
— Ты видел? — помолчав, спросил я.
— Не. Степан Анатольевич видел. Сам похоронил его в лесу возле деревни.
Я выпрямился. Так-так!
— Буйный куда потом делся?
— Убежал и спрятался — не найдешь.
— А о чем ваши преподы ругались?
— О том, что дальше делать. Виктор Геннадьевич хотел на контакт идти, а Степан Анатольевич — ждать Великого Дня.
— Какой контакт?
— Не знаю.
Я еще поболтал со словоохотливым пацаном и понял, что больше ничего нового не узнаю. Захар показал, как врубить электрический обогреватель, и ушел, а я повалился на койку. Приятно было вытянуться после двух суток сидения или лежания в машине. Может, действительно остаться? Степан с придурью, но здесь какое-никакое общество, поболтать можно. Не тянуло меня снова ехать куда глаза глядят совершенно одному.
Думал-думал и уснул. В комнате заметно потеплело благодаря обогревателю. Проснулся я в сумерках. Позевывая, вышел на улицу — солнце исчезло за холмом, по фиолетовому небу плыли розовые облака, похолодало, ночь грозила заморозками.
Здесь, между холмов и среди деревьев, сгустилась фиолетовая темнота. Впереди, за шлагбаумом, горел огонь, отбрасывая всполохи оранжевого света на стволы деревьев и стены столовой. Сон с меня мигом слетел — там же моя машина!
Побежал к шлагбауму, а там реально горит, искрит, трещит большой костер. Маленькие фигурки подбрасывали в него сучья. Я узнал наших детишек. Мой джип был метрах в тридцати, и я успокоился.
— Что делаете?
Одетые в разноцветные куртки, Таня, Альфия и Захар продолжали трудиться и не услышали вопроса. Или проигнорировали. Толик не работал. Просто стоял в расстегнутой куртке возле костра, закрыв глаза, и легонько улыбался. Признаться, от этой улыбки меня мороз продрал по коже, хотя от костра тянуло жаром. Отблески огня играли на его лице, и я увидел кровоподтек на подбородке.
Я подошел к Толику.
— Что стряслось? Это откуда? Кто тебя ударил? Или ты упал?
Толик внезапно открыл глаза — черные зрачки во всю радужку. Сказал:
— Она уже близко, наша новая Матерь. Чуешь?
Я отшатнулся, посмотрел вдаль, в синеющую даль. Там тянулась невидимая трасса, за ней простиралась холодная равнина. Я никого и ничего не видел, но чуял. Ощущение было такое же, как тогда в машине. Я чувствовал приближение существа женского пола, вроде бы доброе… Или нет?
Пронзило сильное желание прыгнуть в тачку и погнать прочь отсюда.
— Это что такое? — раздалось сзади. — Как это понимать?
В круг света вышел Степан — взлохмаченный, злой, пальто нараспашку.
Таня бросила очередную ветку в огонь и сказала:
— Это сигнал для нашей Матери. Она совсем скоро будет здесь.
— Да что за бред вы несете?
Таня открыла рот, чтобы ответить, но Толик перебил:
— Он не чувствует. Он — Пастырь, которого не просили нас пасти. Мы не бараны. Мы дети, и нам нужна Мать.
— Нам нужна Мать, — эхом откликнулась Таня, — а не Пастырь.
Даже в красных отблесках пламени я заметил, как побледнел Степан.
— Вы одержимые! Тим, ты видишь?
Я кашлянул.
— Я тоже что-то такое чувствую, Степан. И это факт.
У нашего Пастыря аж рожу перекосило. А я спросил:
— Скажи-ка, откуда у Толика этот синяк на лице, а? Ты его избивал? Часто этим занимаешься?
— В нем живет скверна! — взвизгнул Степан. — Я пытался вытравить ее! Мы должны покорно ждать Великого Дня, и нам не нужны никакие сверх… сверхъестественные способности! Это есть грех!
— Почему?
Степан уставился на меня — глаза выпучены, нижняя губа трясется.
— Не понимаешь? Это ведь Апокалипсис! Не зомбиапокалипсис, не вирусоапокалипсис, не еще какой-нибудь говноапокалипсис, а самый настоящий Судный день! Последний шанс для выживших умерить гордыню, победить невежество, склониться перед тем, кому обязан своим существованием! А вы тут телепатией увлеклись, какую-то Матерь ждете! Это у вас посттравматический синдром!.. Язычники!
Я повернулся к детям — они встали между костром и Степаном, молча на него смотрели. Красные всполохи играли на их неподвижных лицах. Им бы деревянные маски надеть, да бубен в руки… Действительно, язычники.
— А зачем детей-то бить? — спросил я. — От посттравматического синдрома новыми травмами хочешь вылечить?
– “Для детей розгу не жалей”, — сказал Степан, успокаиваясь. — Надо воспитывать из мальчиков мужчин, а не хлюпиков — ни то, ни се. Врубаешься, Тим? Не потакать их фантазиям. Мы должны твердо стоять на земле.
— Ты должен был о них заботиться, — сказал я. — Быть им папой или старшим братом на худой конец, а не вонючим пастырем. Фанатик ты больной! И убийца, скорее всего. Это ведь ты Виктора Геннадьевича завалил?
Степан хохотнул.
— Посмотрите-ка на него, какой правильный! А ты, можно подумать, никого не убивал за всю жизнь?
Я потупился. Ответить было нечего. Мне ведь не только Буйных или Оборотней приходилось убивать…
— Витя не разделял мои цели, его тоже вечно несло куда-то не туда. Вздумал зайти на территорию электростанции и установить контакт с теми, кто там работает. А ведь все знают, что вокруг станций пояс аномалий! Не зря этот пояс там — значит, соваться туда не следует.
Нет, лично я об этом не слышал. Еще в городе приходила мысль забраться на станцию, но родители отговаривали. Станция находилась далеко от нашего дома, и у меня постоянно был забот полон рот, чтобы искать еще приключения на задницу.
Я колебался. Да и что я мог сделать? Степан со своими детишками тут окопался давно, а я — новенький. По словам Захара, Степан не такой уж и плохой, разве что строгий. Но я понятия не имел, как воспитывать детей; братишек и сестренок у меня нет. Может, и правда для них розгу жалеть не надо, иначе на голову сядут?
Завтра уеду отсюда, и пусть живут как хотят. Не мое дело.
Степан, вероятно, уловил мое настроение. Отвел от меня взгляд, потеряв интерес, обратился к воспитанникам:
— Так, ребятки, давайте-ка загасим костер. Опасно. Пожар случится или Бугимены на огонек заглянут. Захар, пойдем за лопатами — засыпем костер…
— Нет.
Я не понял, кто это сказал — Захар или Толик. Или они оба одновременно. Детишки по-прежнему стояли спиной к костру, лиц толком не разглядеть.
Степан окаменел. Выдохнул:
— Хорошо. Тогда я сам…
И повернулся, чтобы, надо полагать, пойти за лопатой.
— Мы вам не позволим. — На сей раз это был голос Тани.
Степан медленно развернулся к ним. На меня не обращал внимания — то ли был уверен, что я не вмешаюсь, то ли не считал за достойного противника. В отличие от детишек. Он подошел к воспитанникам.
— Вы поднимете руку на учителя? — произнес он настолько учительским тоном, что мне почудилось, словно я снова попал в третий класс и меня сейчас поставят в угол.
— Если заставите, — холодно ответил Толик.
Я не успел среагировать — Степан влепил ему пощечину. Свистяще прошипел:
— Да как же из тебя этого беса-то выгнать? Чего ж ты уцепился за него, Анатолий? Думаешь, это особенным тебя делает? Это все равно что гордится сифилисом, которым заразился!
Он снова размахнулся, но детки не шелохнулись. Я ухитрился разглядеть, как Альфия зажмурилась, а Таня вздрогнула.
— Эй, спокуха! — встрял я. Не мог уже просто наблюдать за этой херней.