«Все, что может быть использовано как оружие,
будет использовано как оружие».
(Станислав Лем)
Волк тяжело, прерывисто дышал. По телу прокатывалась крупная нервная дрожь, а уставшие мышцы со стоном просили отдыха. Легкие насыщали кислородом изможденный длительной погоней организм, заставляя учащенно биться сердце. Снег припорошил серую шерсть волка, пряча измученного зверя посреди бескрайней унылости белого поля, пересеченного грязными, незамерзающими оврагами. Но блеск глаз загнанного зверя, на мгновенье отразивших редкий луч света, прокравшийся сквозь пасмурное небо, не ускользнул от взгляда охотника. Взгляда, направленного вдоль потертого ствола старого дедовского карабина. Его глаз, с заледеневшими ресницами, едва просматривающихся за маской, скрывающей лицо стрелка. Мягкая шерсть надежно укрывала кожу от леденящего бокового ветра и прятала пар изо рта, способного выдать его лежку. Казалось, даже время притихло, напоминая о себе лишь завыванием ветра, стонущим скрипом деревьев, да тяжелым, пульсирующим стуком в висках. Соперники замерли, нетерпеливо выжидая, кто же из них первым дернется со своего места. И как только волк, не выдержав напряженного ожидания, чуть показал из-за укрытия нос, охотник приник к прикладу карабина, готовый нажать на курок. Плавным, отработанным до автоматизма движением, кожей чувствуя каждый сантиметр своего тела, он мягко оттянул боёк, и, замерев на несколько секунд, словно что-то вспомнив, отвел взгляд от прицела. Оставив лежать волка одного, в снегу, с обреченным ожиданием скорого конца, он сполз в окопчик и медленно перевернулся на спину. Стянув маску, охотник, чертыхнувшись, выдохнул густой пар разгоряченного тела. Шепнув едва слышно несколько слов из старой карельской сказки, рассказанной когда-то его бабкой; слов, которые он произносил редко, шептал, как молитву, охотник одним движением отвел от себя винтовку и выстрелил в воздух. Волк словно ждал этого звука, пружиной разжавшись из своего укрытия. Длинными прыжками он покидал поле, стремясь к широкой лесной опушке – к спасительной полосе непроглядной стены сосен. А солнце, наконец, пробилось сквозь плотную пелену низких пепельных туч, заиграв радужными цветами на крупных каплях пота, перекатывающихся по оттаявшим ресницам охотника.
Пролог
«…это была Последняя война, война без ясных целей и планов. Война на истребление, война на выживание. Она словно средневековая старуха в черной хламиде, с косой из стали, не знающей усталости, собирала свой мрачный урожай. Кладбища окружили когда-то цветущие города, теперь нося их названия. Бедствия, пришедшие с этой войной, бесконечно умножали человеческое горе, стирая в памяти имена умерших, опустошая души выживших. И лишь тогда смерть утолила свой волчий аппетит, когда последний из миллионов уставших солдат с проклятьем отшвырнул в сторону оружие. И орудия смолкли навеки, уступив место давно забытой тишине. С тех самых пор слова война, оружие и убийство стали бранными и смысл их с каждым последующим поколением размывался, растворяясь в обыденном течении мирных дней. В мире, отказавшемся после разрушительной, опустошающей войны от оружия, любое упоминание о нем являлось противоестественным и предосудительным, а проявления насилия наказуемы, вплоть до полной изоляции от общества. Казалось, стремясь забыть о войнах и убийствах, люди навсегда надеялись избавиться от жестокости и насилия. Так и произошло, в мир людей вернулись спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Но запертые в глубинах души человека вечная неудовлетворённость и страсть к насилию не переставали искать путь на свободу…»
***
Командир мрачно отвел от глаз бинокль, сощурившись от боли в глазах. Пора заканчивать эту бойню. Это понимали все. От рядовых бойцов и окопных офицеров до генералов. Город лежал в руинах от многомесячных бомбежек. Бои велись остатками подразделений зачастую без огнестрельного оружия – одними ножами. Один автомат приходился на троих, а то и четверых солдат. Но с кем договариваться? С такими же, как и он, озлобленными командирами? Выхода из этого тупика он не видел. Еще неделя боев, и в его батальонах останется по двадцать – тридцать человек. Бранд осмотрел обугленных, немытых, обреченных солдат, уже забывших слово вера, и прикусил губу. Он уже давно смирился с тем, что навсегда останется в этих руинах. Неба уже не было. Лишь днём отблески солнца, пытающегося пробиться сквозь непроницаемую занавесу из дыма, озаряли небо алыми цветами. Все остальное время выжившие сидели у бочек с огнем, согреваемые их теплом, ловя жалкие отблески света. Был момент, за который ему потом было непереносимо стыдно. Момент, когда он собирался стволом пистолета разжать себе зубы. Стыдно было не только перед подчиненными, но и перед гражданскими, которые прибивались к ним в поисках еды и защиты.