Но рассудительный Кит сказал:
— В чайку нельзя стрелять. В птиц вообще нельзя стрелять. Только совсем худой человек стреляет в птиц.
— Ух, и до чего же ты умный! — перекривился Эдька. — Тебе самому не противно от того, что ты такой умный?
Мы сидели около заброшенной бани на окраине Сопушков. Внизу журчала речушка. В бане уже давно никто не мылся, потому что в ней подгнила одна стена и прохудилась крыша. Но в предбаннике крыша была еще надежная, и мы частенько собирались под ней для обсуждения всяких вопросов.
— Укокошим одну чаечку, и порядок, — сказал Эдька. — Чего мы его слушать будем? Он нам наговорит тут.
— В чайку нельзя стрелять, — упрямо повторил Кит.
— Чего ты забубнил-то? — взорвался Эдька. — Укокошим, и все!
— Может, одну и правда ничего, — сказал я. — Мы же не просто так. Одну, наверно, можно.
— Ни одной нельзя, — сказал Кит. — Птиц потому и нет дохлых, что они не умирают.
— Что?! — заорал Эдька. — Хо-хо! Видали такого!
— Не умирают, — повторил Кит. — Мне бабушка говорила.
Кит по-турецки сидел на траве и легонько тер ладонями колени, словно катал на них хлебные шарики. Бабушка была для Китки высшим авторитетом. Бабушка и книги. Если он что-нибудь вычитал из книг или узнал от своей прабабушки, спорить с ним было бесполезно.
— Птица солнце на крыльях приносит, — сказал Кит. — Убьешь птицу — солнце убьешь. Ночь тогда все время будет, мороз будет. Никто не может солнце убить, даже последний фашист не может солнце убить.
Он покачивался и катал на коленях шарики.
— Знаешь что?! — закричал Эдька. — Пошел ты… Чего ты за нами таскаешься? Пережиток несчастный! А если нам птицу нужно?
— Птицу? — спросил Кит.
— Нет, бегемота в купальнике! — завопил Эдька.
— Можно у нас во дворе курицу поймать, — как ни в чем не бывало сказал Кит. — Она тоже птица.
Тут даже я не выдержал.
— Как курица, ты можешь сам летать, — сказал я. — Формалист ты. Заладил свое: нельзя и нельзя. Для науки даже собакой жертвуют. А она лучший друг человека.
Но и этот довод на Китку не подействовал. Мы отправились на охоту без него. Нам нужна была чайка, чтобы исследовать ее крыло и по его подобию соорудить крылья для себя.
Из маски от старого противогаза мы с Эдькой вырезали по отличной рогатке и пошли на берег реки.
Мы стреляли по чайкам влет и на плаву. Мы прятались в кустах и стреляли шрапнелью. Но белокрылые красавицы словно издевались над нами.
— Оптический бы прицельчик сейчас! — пробормотал Эдька, ловя на мушку очередную птицу.
Он намекал на то, что Руслан Барханов задолжал мне за переписку с Феней уже пятьдесят четыре выстрела. Эдька все время ехидничал про эти выстрелы. Дескать, не видать мне их, как своих ушей.
— Что, может, не даст? — сказал я. — Ты так думаешь? Руслан не такой человек, чтобы трепаться.
— Хурды-мурды, — сказал Эдька.
— Уж штук-то пять патрончиков он мне безо всякого даст.
— Хо-хо! — заметил Эдька.
— И даст! — уперся я. — Раз мне очень нужно, значит, даст.
Руслан мелкокалиберку мне не дал. Он как-то очень ловко вывернулся и повернул все на шутку. Он быстренько выпытал у Эдьки, что нам нужна птица, и спросил:
— Чучело, что ли, делать?
— Чучело, — буркнул я, боясь, как бы Эдька не проболтался.
Мне почему-то не хотелось, чтобы Руслан знал про нашу затею.
Руслан снял со стены винтовку с оптическим прицелом, пошел с нами за холостяцкую гостиницу и с трех выстрелов подстрелил ворону с черным клювом и большущими крыльями.
Я смотрел на убитую ворону, и мне было не знаю как обидно. Мне прямо до слез было обидно. Будто это я придумал, что за каждую писульку от Фени — два патрона, а за каждую от Руслана — один. Сам наобещал, а теперь крутит. И еще мне было обидно, что вместо шикарной белой чайки мы получили какую-то облезлую ворону.
Но, в конце концов, у вороны тоже были крылья, и не такие, как у Киткиной курицы. В конце концов у нее были настоящие крылья. Мы с Эдькой взяли ворону за крылья — он за одно крыло, а я за другое, — унесли ее в нашу баню и спрятали под лавку.
После этого мы приступили к сбору материала на постройку махолета. Здесь загвоздки не предвиделось. В нашем распоряжении было целое самолетное кладбище, которое находилось на мысе Доброй Надежды.
Мысом Доброй Надежды мы прозвали южную оконечность нашего острова. Она походила на нос огромного парохода. Правда, нос был плоским, как у утки. Но если стать на самый его краешек и смотреть в воду, то казалось, что плывешь вместе с островом по реке. Широченная водная синева стремительно катилась под ноги, взбивала на песке желтую пену и уходила в стороны двумя могучими рукавами. Если еще дул в лицо ветер, то впечатление, что остров плывет, было совершенно полным.