Не малым указанием на убийцу (является) и это: мы видим теперь страдальца в гробнице не в погребальных белых одеждах, как (следовало бы) по закону, но в тех, которые были на нем во время убиения святого, обагренных тогда его кровью, в которых он и в земле немало лет пролежал; и при перенесении ни первосвятителю, ни царю святой (Димитрий) не вложил мысли, чтобы переменить их, потому что спешил (явиться) так пред лицо судьи вселенной для обличения своего убийцы и старался в них предстать на суд. Они, обагренные его добропобедной кровью, — безмерно драгоценнее самой царской порфиры; порфира эта не чужая ему, но, как некогда Иосиф, он снял ее и бросил тому властолюбцу, как тот — сластолюбивой египтянке.[133] В гробу число одежд его было такое: одна, которая обычно при жизни его надевалась после первой на сорочку, была подпоясана, затем две, одного качества, сотканные из белой ткани, которые надевались прямо на тело, сорочка и штаники, покрывающие нижние части тела до ступней; сверх них, кроме этого, сапожки с обувными платками, вид их темнокрасный, а шапка на честной его главе из-за недостатков моего зрения мною забылась, (не знаю), была ли она тут с прочими (вещами), или нет. Замечательно и то, чем занимался он во время его убиения: тогда и прежде не царством он занимался, — чего боялся Борис, чтобы он потом, предупредив, не похитил его, — но занятие его по всему было младенческое: потому что в гробнице, внутри ее, у святой его груди хранились орехи, тогда у него бывшие, обагренные при убийстве его честной кровью, самостоятельно и обычно выросшие, притом дикие, а такая младенческая пища уже по самой природе своей не указывала на зломыслие.[134] Так, уже вещами, перечисленными и бывшими при нем, всем ясно указывалось, что этот святой стебель царского семени и отрасль незлобия ныне в радости святых ликует с такими же незлобивыми, убитыми в Вифлееме Иродом; он в день суда божия ожидает себе большего оправдания. А мы понуждаемся довершить начатое в ранее рассказанных (очерках), начиная с того, где мы остановились.
[III]. О ИЗБРАНИИ БОРИСА НА ЦАРСТВО В НОВОДЕВИЧЬЕМ МОНАСТЫРЕ[135] И ОБ ЕГО ВОЦАРЕНИИ, И КАК РАДИ НЕГО В ЭТОТ МОНАСТЫРЬ ХОДИЛИ С КРЕСТНЫМ ХОДОМ, А ПОСЛЕ СМЕРТИ БОРИСА ПЕРЕСТАЛИ ХОДИТЬ; И О СЕРПУХОВСКОМ ПОХОДЕ БОРИСА В 106 ГОДУ, КАК ХОДИЛ ОН ПРОТИВ ЦАРЯ[136] (ХАНА ТАТАРСКОГО) И О ТОМ, КАК ПРИ ЦАРЕ ФЕДОРЕ ИВАНОВИЧЕ И БОРИСЕ ЛЬСТЕЦЫ СТРОИЛИ ЦЕРКВИ И ПИСАЛИ ИКОНЫ ВО ИМЯ ИХ АНГЕЛА
После этих прежде прошедших событий, в 106 году[137] седьмой тысячи лет от сотворения мира последовала смерть истинно самодержавного государя царя и великого князя Федора Ивановича всея России, окончившего, по примеру Давида, кротко свою жизнь среди совершения добрых дел, умершего прежде времени и насильственно от рук раба, — ибо многие думают о нем, что преступивший крестную клятву раб ранее положенного ему (Федору) богом предела жизни заставил его почить вечным сном, возложив на царскую главу его свою рабскую скверную руку убийцы, поднеся государю смертный яд и убив (его) хотя и без пролития крови, но смертельно,[138] как ранее и отрока — брата его. Смерти же самого царя он втайне рукоплескал, видя, что все люди из трусости молчат об этом, и, немилосердно палимый своей совестью, скрылся из царствующего города в лавру[139] — (место) пострижения своей сестры, ранее бывшей супругой того упомянутого прежде царя. Это удаление задумано было им с некоторой коварной мыслью и ради трех причин: во-первых, он опасался в сердце своем и хотел лучше узнать, не поднимется ли против него вдруг восстание народа и не поспешит ли он (народ), вкусивший горечь жестокого плача о смерти царя, убить потом из мести и его; во-вторых, если вскоре не вспыхнет в народе пламень (такой) ненависти, он, исполненный надежды, будет действовать без стыда; а в-третьих, он увидит желаемое: весь ли народ и с каким усердием изберет его в правители себе, и с какой любовью согласится итти за ним, и кто кого станет предупреждать об избрании его или пренебрегать этим, чтобы в прочих случаях иметь возможность вносить раздвоение в царствующем городе, — одних за старание любить и награждать, а других — ненавидеть и томить мучениями. Все это он желал узнать обо всех хитростью, чтобы потом, получив великое царство, старающихся для него — возлюбить, а пренебрегающих, гневаясь на них, — замучить. А в городе он оставил для этого вместе с вельможами своих (людей), избранных из его же рода, и с ними многих ему помощников, так что везде среди народа были его слух и око. После этого лукавого удаления из города в лавру, утром, когда день только начинался и солнце стало освещать своими лучами вселенную, все его наиболее красноречивые почитатели не поленились собраться и, составив льстивую просьбу, тщательно написанную на бумаге, по времени удобную для подачи ему, а в будущем губительную для душ, желающих всего суетного, поспешили во двор самого архиерея и подняли его и всю поклоняющуюся кресту часть кафолической церкви со всеми прочими и в порядке устроили выход в белых священных облачениях, как бы для совершения всеми вместе святительского молебна. С ними и все люди от старцев до юношей пошли из города со святыми иконами к обители, месту, где льстиво скрывался превозносящийся славою, как в берлоге какой-нибудь дикий зверь, показывая вид нежелания, а (в действительности) сам желая поставиться и быть нам господином, что и исполнилось после недолгого упрашивания: ведь где сильно желание, там принимается и прошение. А день этого прошения был тогда во вторник сырной недели.[140]
133
134
135
136
139
140