Вместе с указанным ранее необходимо припомнить и третье недостойное дело того же миролюбца — именно то, что клятва вызвала у людей губительное для душ соревнование, так как при выполнении клятвы они, как о добре, ревновали о том, чтобы занять первое место. Первым (из первых) был сам святейший верх (патриарх), затем — четыре Российских столпа — митрополиты,[167] а за ними благороднейшие из синклита, разделившись на две группы и повинуясь приказаниям мирообладателя, человекоугодливо стремясь скорее исполнить это перед лицом самого бога и одушевленного кивота — матери слова (Христа); при гробах умерших, прославленных святостью, эти пастыри дерзнули в своем присутствии приводить земнородных к клятве, как к жертве. Не только в царском городе, но и по другим городам эта клятва совершалась в храмах. Было бы удобнее в церквах разрешать людей от клятвы, а не связывать их клятвенным обещанием. Если бы и не тут (не в храмах) клялись, не ту же ли исполнили бы ему клятву? А мы, которые из-за своего безумия связали себя ею, чем можем освободиться от таких уз, по сказанному: „кто клянется церковью, клянется и живущим в ней" и прочее. Мы сравнялись неразумием с бессловесной „пифицей".[168] Благодаря попустителям, повелевающий этим сотворил ту дерзость, считая, что будто бы бог ограничен местом. Это они на деле показали людям, ибо сочли, что бог только в церкви пребывает, а не на всяком месте. Такую клятву можно бы приносить в палате или в другом месте, а так как он не захотел этого и так как льстецы, особенно ему угождающие в этом, понудили его к этому, уверив его, что там (в храме) клятва будет крепче, то (следовательно), по их мнению, бог не на всяком месте (присутствует) и не всюду все видит, не вездесущ, не все объемлет и как бы в горсти содержит всю тварь; но они сделали его ограниченным местом, как будто он обнимается только церковью. Его вся тварь не может ни вместить, ни объять, ибо бог сам себе предел и место, — так сказали богословы. Но, господи-всевидец, прости нам слова безумия, как отец (прощает) детям, осмелившимся лепетать о твоем предсуществовании и несказанности, потому что неведение, как сказали мудрые, злее греха; ты чрез неведение бываешь ведом всем верным, потому что непостижение тебя есть разум. Об этом для обличения нашей слабости можно было бы больше сказать, но нет надобности, а ради краткости для старательных довольно и этого. Богатые разумом сами хорошо и еще лучше это знают от божественного писания и сами нас просветят. Что же до клятв, принесенных в храмах, то нам надо не унывать, но искать покаяния у установившего различные примеры покаяния и ожидающего (его), ибо в его власти разрешать нас от них, как от бесовских ухищрений и хитрых коварств; он, который одним словом связал сатану, — если только умолим его прилежной и теплой молитвой, принеся достойные плоды покаяния, может запретить противнику радоваться (победе) над нами.
А прежде бывшие у нас цари не допускали во время своего царствования клятвы в храмах и были свободны (от такого греха) и даже совсем непричастны к этому законопреступлению. Они приказывали совершать такое (действие) для своего утверждения в жилых домах и без всякого прибавления, гибельного для душ человеческих, что придумал вышеупомянутый Борис, думая этим утвердиться, а бог эту ложную твердость превратил в совершившееся потом отклонение от него людей, ибо вскоре окончилась жизнь его, как пишется: „когда скажете мир и утверждение, тогда найдет на вас пагуба".
[2]. Об утверждении имени того же (Бориса) письменами
Вместе с первыми того же (Бориса) дерзостями было и такое его бесстыдство и нападение на церковь. В ней был обычай: во всякий день после отпуска, после окончания всего пения в церкви, певчим на клиросах петь многолетие, (возглашая) в нем имена только одних царствующих (особ) и первопастырей всех православных. А он здесь, вопреки установленному в церкви обычаю, проявил своеволие: приказал повсюду петь ему (многолетие) вместе с женою и детьми, думая этим сделать многое прибавление к своей жизни, однако же этим лишь укоротил ее. Точно так же и в производстве письменных дел, исполняя свою лукавую мысль, надменный в своей гордости, приказал, вопреки правилам первых самодержцев, во всяких бумагах обозначать его имя полным именованием, выписывая его в каждой строке, где имя его хотя бы и кратко будет упомянуто,[169] и приказал отнюдь не погрешать в таком полном наименовании, если в строках оно будет и часто повторяться; а те (писцы), которые в этом погрешали, получали наказание. Он думал этим учащением полного своего именования утвердить свое имя и сделать его памятным в роды и роды, не приняв во внимание слов об этом пророка, что „в одно поколение истребится имя твое"; так действительно и случилось.
167
169