— Да замолчи ты! Только и думки что об женихах! — И снова прислушался.
Ольга приняла странный подарок из рук Тимофея, и тень разочарования пробежала по ее красивому лицу. «Вот всегда он такой, не как все… Надумал, что дарить… Лучше бы какие ни на есть сережки принес!» — Она мельком взглянула на яркий лоскуток, снова свернула его и, небрежно сунув за божницу, защелкала орешками.
«Ничего, — успокаивал себя Тимофей, — позже разглядит».
Он пробыл у Мячиных недолго, а когда ушел, унося непонятную тяжесть на сердце, Ольга, надувшись, села к окну.
«Когда любят, разве ж такие подарки делают? — думала она сердито. — Вон Кулотка подойдет к саду Настьки, засвистит в три пальца, аж в ушах звон, — и бежит она к нему стремглав… А он из-за пазухи достанет безделицу… так, ни за что, от щедрости… А сейчас уехал с ушкуйниками в Югру. Теперь иль с соболями жди, иль голову сломит. Неужто Настька ждать его станет? — Ольга сморщила высокий белоснежный лоб, ожесточенно решила: — Будет ждать, дура!»
Ей вдруг стало тоскливо, жаль себя.
«Где судьба моя бродит? — пригорюнившись, думала она. — Нездин Лаврентий вяжется. Уродина, да зато богат… Вышла б за него — девки от зависти лопнули!»
Она снова возвратилась мыслью к Тимофею. К нему относилась и насмешливо тощий да некрасивый какой, — и с невольным уважением, даже чувствовала страх перед его необычностью.
«Чудно! Картинку принес… Ну к чему она? — Покосилась на уголок пергамента, выглядывающий из-за божницы. Но встать не захотела. — И глядит своими глазищами с синими кругами… Сестры смеются, спрашивают: «Тебе с ним не страшно, когда одни остаетесь? Строгий он у тебя». Да уж не из веселых».
Она вздохнула и пошла к сестрам.
СВАДЬБА
Праздновали новое лето. После молебна в Софийском соборе владыка обтер мокрой губкой икону, омыл руки и погрузил в воду крест. Запели тропарь, и крестный ход двинулся от собора по улице.
В поднебесье мчались взбитые облака. Отрываясь от них, таяли прозрачные белые клубки.
«Завтра будет вёдро», — глядя на маленькие тающие клубки, подумал Тимофей. Он решил возвратиться в собор.
Тимофей любил его не в часы многолюдья, а вот таким, как сейчас: тихим и молчаливым, словно к чему-то прислушивающимся. Каждый раз открывал он здесь для себя что-то новое: то дивную линию арок, то нежный узор деревянной резьбы или каменного ковра. Эти открытия наполняли душу светлой радостью. В такие минуты он чувствовал в себе прежде неведомые ему силы, будто суждено свершить ему что-то большое, важное. Так, верно, в молодом деревце бродят живительные соки, нетерпеливо ожидая весеннего расцвета.
С трудом приоткрыв кованую дверь, Тимофей проскользнул на широкую каменную лестницу, что, извиваясь, вела на хоры. Здесь, поближе к нему, обычно молились именитые.
На стене возле колонны чья-то нетвердая рука нацарапала: «Се Степан псал». Миновав ризницы и не ведая, что неподалеку глубокий тайник, где хранится городская казна, Тимофей остановился у края хоров и стал вглядываться в росписи под куполом. Совсем молодой пророк Даниил, с серьезным, задумчивым лицом, поднял коричневую длань, словно говоря: «Не торопитесь, вдумайтесь». Убеждая, приложил руку к сердцу худоликий Соломон.
Послышались чьи-то шаги, и Тимофей поспешно спустился вниз. Утомленно мерцали свечи. Нежные краски притвора влекли, как откровение. Тимофей подошел ближе к росписи. Печально смотрела на него своими огромными очами Елена Мартирьевской паперти. Над головой ее русский мастер сделал надпись: «Олёна». О чем думала эта Олёна? Чем-то напоминала она Тимофею его мать, раньше срока умершую от непосильной работы. Может быть, печалью в глазах, когда лежала тихая и покорная, прощаясь со светом и угасая?
Тимофей вышел на улицу.
Солнце пронизало вспенившиеся облака, и лик города просветлел, и засеребрились стены собора. Но северная сдержанность природы чувствовалась и в неяркой зелени садов, и в порывах ветра, что временами приносил издалека дыхание Студеного моря. Тимофей глубоко, всей грудью вдохнул воздух. Эх, до чего на свете любо! Любо вдыхать этот ветерок луговых просторов и дальних морей, слушать вкрадчивый плеск волховской волны, подставлять лицо скупому, то и дело прячущемуся солнцу и ждать от каждого дня, от каждой былинки чуда!
И, как это все чаще бывало теперь с ним, Тимофей внутренне снова ощутил приближение какой-то далекой светлой радости. Он не мог бы сказать точно, чего ждет, во что верит, но всем существом своим чуял: грядет тот желанный век, что принесет с собой великие свершения!