— Онфим…
— Кузнеца Авраама с Неревского конца ведаешь?
— Ведаю.
— Вот, Онфим, грамотку ему снеси. — Он порылся в карманах, нашел отвердевший медовый пряник — два голубя на ветке сидят. — Получай! — И подтолкнул мальчонку.
Тот припустил так, что только пятки засверкали.
Авраам, стоя у ворот своей кузни, молча, с неприязнью глядел на проходившего мимо Незду. На посаднике суконный кафтан с золотым прыском, красные легкие сапоги. Он смотрел на кузнеца в упор, взглядом требуя почтения. Не дождавшись, скривился принужденно:
— Не признаешь, должничок?
— Как не признать! Да беда — гнуться не привычен.
— Гляди, упрешься — переломишься! — со скрытой угрозой в голосе произнес Незда, но тотчас, добродушно улыбнувшись, пошутил: — Сверху-то легко плевать, снизу сподручно ли?
— Спробуем, — сузил глаза Авраам, и, казалось, они полыхнули язычками ненависти.
«Повремени, прямодушный, скручу я тебя — милости попросишь!» — мысленно пообещал посадник и легкой походкой беспечного и всем довольного человека пошел дальше.
А кузнец, глядя ему вслед, думал: «Изгубило б тебя болезнями, присвойщик! Ишь плывет, как вошь в коросте. Погоди, встретимся еще на одной стезе — рылом хрен заставлю копать».
К Аврааму подбежал мальчик; протягивая кусок коры, сказал, с трудом переводя дыхание:
— Дяденька, тощой передал… Вот…
И посмотрел снизу вверх выжидательно.
Когда Тимофей шагнул в открытую дверь кузницы, Авраам загружал рудой и древесным углем сыродувную печь-домницу. В мастерской, заполненной дымом, валялись на земляном полу клещи, молот, мехи. Кисловато пахло остывшее от накала железо.
Авраам разогнулся:
— Пришел, сынок?
— Доброго здоровья! Я узнать — нет ли вестей о Кулотке? Тревожусь…
— Сгинул ухарь, — покачал головой Авраам, — ничего не слыхать…
Они помолчали.
— Как с молодой-то живешь? — спросил Авраам, неторопливо вытирая руки тряпкой.
— Ладно! — живо откликнулся Тимофей. — Как един…
— Дай-то бог! — Авраам опять помолчал, словно колеблясь: говорить ли? И, видно, решившись, сказал неохотно: — Мирская молва что морская волна… Болтают: торкается в избу, когда тебя нет, нездовский кисляй.
Сказал и сам пожалел. Лицо Тимофея стало темным от гнева:
— Подлые наговоры! Не верьте, дядя Авраам! Друг он мой! Если другу не верить — кому верить?
— Ну, прости. За всеми мухами не убегаться. И я хорош — болтлив, как женка с Торга. Прости… — Он хитро прищурил серые умные глаза: — А я тут примыслил… — Кузнец поднял с пола запыленную полосу железа и с силой вдавил в нее большой палец руки. Протягивая полоску Тимофею, предложил: — Гляди да смекай, коли мышлявый.
Тимофей, ничего не понимая, с недоумением разглядывал волнистый отпечаток пальца.
— Не догадался? — Авраам довольно погладил бороду, поднял правую густую бровь, посмотрел пытливо на Тимофея. — А кабы и буквы вот так оттискивать? А? Как печать-перстень? Отлить буковки и отпечатывать? Как мыслишь, мастер?
Тимофей даже подскочил от удивления и радости.
— А верно! Можно! — захлебываясь, воскликнул он. — Можно!
— Я слыхал от гостей приезжих, — задумчиво сказал Авраам, — у китайцев один кузнец, вроде бы Мишей звали, тоже, давно тому, додумался знаки из глины делать…
Они еще долго и увлеченно обсуждали, как бы и впрямь придумать такую хитрость вместо рукописания, и Авраам, проведя рукой по своей гривастой голове, сказал задумчиво:
— Может, в нашем Новгороде потому и людей грамотных боле, и летописание уже два столетия, что свободнее у нас дышится, чем в других городах? У нас простой людин к грамоте тянется…
— Людям всегда надо правду в глаза говорить! — словно отвечая на какие-то свои мысли, страстно воскликнул Тимофей и хрустнул нервными худыми пальцами.
— Так-то оно, дружок, так, — согласился Авраам. — Правдивое слово к сердцу льнет. Да ведь и очи колет… А богатеи ой как очи свои берегут…
И на этот раз Тимофей долго задержался у своего учителя.
КУЛОТКА В ЗЕМЛЯХ ЮГРЫ
Девять ушкуев отплыло из Новгорода, держа путь на северо-восток, в край непуганых птиц, некошеных трав, неловленого зверя.
Многие из этой ватаги в двести человек не впервой отправлялись на повольничество, бывали уже и за Большим камнем, а на берегах Студеного моря, и в Югре, ходили сквозь льды и тундрой, под парусом и на веслах, пробивались на лыжах и нартах, знали, сколько одиноких крестов разбросано по бескрайним северным просторам.
На этот раз, добравшись до Онеги, ватага разделилась. Шесть ушкуев пошли к Терскому берегу, а три, возглавляемые угрюмым племянником боярина Милонега Дробилой, стали пробиваться к Двине и затем Печорой — в югорские земли. В этой ватаге и был Кулотка.