— Передай отцу, что отныне нет у гетмана Украины преданнее слуги, чем несчастный молдавский князь! — Василий Лупу сел по-турецки на ковер и показал Тимошу место напротив себя.
На золотом подносе, в золотой посуде принесли сладости и вино.
— Я как медведь в берлоге, — говорил господарь, отведывая кушанья, — обложили меня предатели со всех сторон. Одни туркам служат, лютым врагам православной нашей веры, другие служат моему врагу Матею Бессарабу, третьи — полякам, нашим ненавистным врагам, четвертые предались московскому царю, пятые — семиградскому, есть лазутчики крымского хана и шведской королевы, много у меня врагов среди самих молдаван, скверных людишек. Как я живу, как держусь на престоле, одному Господу Богу ведомо.
Благородное оливковое лицо господаря выражало бездонную печаль, но холеные, скрученные до тонких жгутиков усы торчали в стороны воинственно, и руки, лежащие на коленях, были спокойны и властны.
— Передай гетману, что я, за помощь его скорую, почитаю себя неоплатным должником и готов тотчас исполнить любую волю моего брата.
«Отдай за меня дочь свою», — сказал про себя Тимош и опустил голову. Вслух такое сказать сил у него не было, скорее бы умер, чем сказал.
— Вот и передай брату моему тайную весть. Надо гетману мириться с поляками. Как можно скорее. От верных людей знаю; крымский хан только прикинулся другом. Он замышляет против отца твоего, а моего брата, многие предательства. И к Москве пусть не льнет гетман. Москва обманет. Бояре московские хуже волков расхватают украинские земли и народ украинский вольный посадят на цепь. Вспомнят тогда казаки поляков добрым словом, но поздно будет. А теперь выпьем бокал зеленого, как изумруд, котнарского на вечную дружбу между мною, князем Молдавии, и твоим отцом, князем Украины, между мной и тобою, воспреемником отцовского дела.
«Так Украина не княжество и отец мой не князь», — сказал про себя Тимош, а вслух сказать не посмел. Горько покорил себя, что не только возразить, но и поддакнуть как следует не умеет.
Хватил Тимош кубок котнарского, а на дне кубка перстень с изумрудом.
— Эко! — вырвалось у казака первое словечко за весь их разговор с господарем.
Засмеялся Василий Лупу:
— Это тебе подарок, на добрую дружбу! А теперь к гостям пошли, как бы они не хватились нас.
Повернул Тимош перстень. Камушек так и горит. Сунул перстень за пазуху, в потайной кармашек.
Погуляв трое суток кряду, татары и казаки ушли из Ясс, добром поминая молдавского господаря.
Он увидал синее, играющее на солнце море и белую птицу над морем. Сердце сжалось от страха и тоски. Море и птица были предвестниками самого тягостного сна.
«Проснуться бы», — подумал он, но перед ним уже маячила решетка. Потрогал ее: надежна ли — и обрадовался: надежна. По каменной гладкой стене самой неприступной башни карабкались из пены волн, будто крабы, убиенные по его приказу, по его навету. Первым, как всегда, добрался до решетки удушенный в Константинополе Мирон Берновский. Гудел ветер, срывая легкий костяк со стены, но Мирон, уцепившись за решетку, держался, вперясь пустыми глазницами в обитателя башни. Желтый скелет вился, как флаг, трещал костьми. Кто бы мог угадать в этом костяке господаря Мирона, но Василий Лупу «своих» знал.
Оттолкнув Берновского, заглянул в решетку, вися вниз головой, бывший вистерник Моисей. Этого пришлось отравить, когда сам добивался места вистерника — хозяина казны господаря.
— Пошли вы все! — отмахнулся от гостей Василий Лупу. — Я свои грехи при жизни отмолил. Куда вам против меня! Что вы содеяли для церкви Божьей? Ровня ли вы мне? Кто построил монастырь Галию, церковь Трех Святителей, церковь в Оргееве, в Килии? Кто выкупил у турок мощи святой Параскевы? Молчите? Василий Лупу. Кто заботился, не зная покоя, о могуществе молдавской церкви? Все тот же Лупу. Пока вы у власти были, попы наши кланялись галицким митрополитам, а ныне мы им ровня. Мои митрополиты признают над собою власть одного лишь патриарха. Да какого патриарха! Константинопольского! Кыш! Кыш!
За решеткой пошла толкотня. Мелькали купцы, бояре, всякая сволочь низкородная, костяки изощрялись, но Лупу глядел на них без содрогания.
Треск костяков не унимался, и, тяжело вздохнув, господарь сел в кровати и открыл глаза.
— К перемене погоды, — сказал он себе, помня каждую картинку неотвязного сна.
Пошарил рукой в изголовье, поймал шнурок с миниатюрными из черного жемчуга счетами, взгромоздил подушки и, поставив счеты на грудь, занялся печальным вычитанием.