— Много ребятишек? — спросил Репкин, забыв прикурить.
— Трое. Двое Арнольди на лошадях и один с акробатом, с Польди, работал. Вчера за границу укатил, — ответил Захаров.
— Кто укатил?
— Польди с мальчишкой. У Арнольди свои дети, а этот мальчишка ничейный. Но Польди на него бумагу выправил. Свою фамилию ему дал.
— Какую фамилию?
Репкин стоял перед ним туча тучей.
Захаров не понимал, почему этот флотский из комиссии расспрашивает про акробата Тимошку с таким пристрастием.
— Дура ты, Захаров! — сказал Репкин. — Тебя бы на немецкую фамилию переделать. Я этого парня знаю, а ты его в капитализм отправил!..
— Так у него бумага… — струхнул Захаров.
— Бумага?!
Репкин так поглядел на коменданта, который всё ещё держал перед ним обгорелую спичку, что у того похолодело внутри.
Уже на улице Репкина догнал человек в долгополой шубе и глубоких ботиках. Вглядевшись, Репкин признал в нём клоуна Александра Ивановича, с которым только что познакомился.
— Я хотел бы, если вы разрешите, с вами побеседовать, — сказал Александр Иванович.
— Пожалуйста, — ответил Репкин. А сам подумал: «Опять, наверное, будет за льва заступаться».
И Репкин стал шарить в карманах, чтобы закурить и успокоиться. Табаку на курево не нашлось, да и спичек у него не было.
— Так о чём разговор? — Репкин замедлил шаг, и они с Александром Ивановичем пошли рядом.
— Дело у меня теперь, очевидно, безнадёжное, — начал Александр Иванович, но, взглянув на сумрачного Репкина, замолчал. — Может, вы не располагаете временем?
Александр Иванович уже хотел было откланяться и перейти на другую сторону, но Репкин вдруг остановился и сказал зло:
— У меня, извините, к вам тоже вопрос имеется. Вы, случайно, в цирке мальчишку не примечали, которого Польди увёз?
— Как это не примечал! — обиделся клоун Шура. — Я именно о нём хотел с вами поговорить.
Запахнув полу шубы, из-за которой торчало мохнатое собачье ухо, Александр Иванович, волнуясь, стал рассказывать Репкину, как он ходил по разным департаментам и как его там никто не хотел слушать.
— Один господин так мне и ответил: «У вас нет основания для прошения». А для Польди тот же господин выправил бумагу. Всё, как полагается, по закону.
— Нет такого закона, — сказал Репкин, выслушав клоуна.
— Как это нет? — растерялся Александр Иванович. — Что же, по-вашему, и виноватых искать нечего?
Репкин не ответил. Что он мог ответить, когда ему было ясно: приди он в цирк на день раньше, не увёз бы акробат Тимошку. Он хотел было разъяснить клоуну, что департаментов теперь нет, а чиновники, которые ещё при царе служили, нарочно подрывают авторитет Советской власти.
— Я виноват, папаша, — сказал Репкин. — Я! — и, козырнув, исчез в метели, которая плясала по всему Питеру.
— Как же так? Как же так? — повторял клоун Шура, шагая уже один в снежной мгле, и вдруг, оглядевшись, с удивлением увидел, что сбился с дороги, по которой ходил изо дня в день тридцать лет.
Незнакомая улица, чужие дома. Он остановился на перекрёстке, чтобы спросить встречного, как ему дойти до своего дома.
Уже совсем стемнело, когда, держась рукой за больное сердце, клоун Шура с трудом поднялся на обледеневшее крыльцо и позвонил в колокольчик.
— Что с вами, батюшка Александр Иванович? — спросила его хозяйка квартиры. Оберегая огонёк коптилки, она проводила его до дверей комнаты.
Клоун Шура сидел в кресле. Перед ним на столе — голубой шарик. Шарик на счастье — тот самый, который он подарил Тимошке в день его дебюта.
«К чёрту ваш сувенир! — кричал тогда Польди. — Вы умрёте на арен с вашим сантимент… У вас старый сердце, Шура!»
Старое сердце, как оно сейчас стучит…
— Вот выпейте капельки. — Старушка поставила перед ним рюмку.
И Александр Иванович покорно выпил лекарство.
— Я подремлю. — Он закрыл глаза.
Накануне отъезда, когда Польди уже упаковал чемоданы, Тимошка на минутку забежал к Александру Ивановичу.
— Вот, Шура, возьми. — И Тимошка положил на стол перед зеркалом голубой шарик. Прислушиваясь, не раздастся ли в коридоре голос Польди, Тимошка, торопясь, рассказал, как Польди вышвырнул в окно два других шарика. — А вот этот пусть будет у тебя.
Они обнялись.
Александр Иванович не помнит, что он говорил. Наверное, что-то ласковое и трогательное, потому что Тимошка его утешал и обещал, что когда заработает немного денег, то непременно приедет.
Коптилка чадит и чадит. Из дверки деревянных часов выпархивает кукушка: ку-ку! Ку-ку!