подхватили моряки.
Сняв бескозырки, они стояли плечом к плечу в своих чёрных бушлатах, будто братья.
Деревенские подпевали морякам вразнобой.
Тимошка слов песни не знал, но мотив понял. Он пел «Интернационал» вместе со всеми!
Пусть незнакомый матрос не Репкин — Тимошка всё равно радовался. Какая неожиданная встреча!
«Судьба играет человеком!»
Вслед за грозным бронепоездом один за другим проходили мимо станции Хуторки красные поезда.
Тимошку будто подменили. То, бывало, не выгонишь его из сторожки, а тут стал пропадать с утра до ночи.
— Может, тоже воевать собрался? — ворчала стрелочница.
Тимошка отмалчивался. Он уже пробовал пристроиться к красноармейцам, старался войти к ним в доверие, даже давал по старой памяти представления.
пел, приплясывая, Тимошка, подыгрывая себе на гармошке.
Довольные зрители хлопали в ладоши.
— Ну и парень! И кто тебя этому выучил? — спрашивали его.
Песни слушают, а с собой не берут!
— Мы на фронт! Там, брат, не кувыркаются.
Однажды, осмелев, Тимошка забрался в вагон и притаился. Может, не заметят? Но его заметили.
— Ты пойми, дурной! Кому ты там нужен? — убеждал Тимошку красноармеец, который его ссаживал.
А когда Тимошка хотел его разжалобить: «Я сирота!» — красноармеец так его шуганул, что Тимошка побежал, не оглядываясь.
— Подойдёшь ещё раз, уши оборву! — пригрозил ему вслед красноармеец.
«Не все сердитые — уеду», — надеялся Тимошка.
— Сухарей-то в дорогу тебе сушить? — спрашивала стрелочница. Спрашивала будто шутя, а у самой неспокойно было на душе. Привыкла она к мальчишке.
— Балуешь ты его зря, ни к чему, — говорил ей стрелочник. — Вот увидишь, он у нас не задержится. Поправится, силёнок наберёт — и дёру! Надо понимать: жил парень в городе, циркач, что ему у нас?
Стрелочница не верила.
— Кто у тебя там в Питере? — спрашивала она Тимошку. — Какая родня?
— В цирке — клоун Александр Иванович, Репкин — матрос, — отвечал Тимошка.
— Ну вот и хорошо. Кончится война, мы тогда тебя проводим, — обещала стрелочница.
Про Фроську Тимофей молчал. Но именно о ней думал Тимошка, собираясь воевать. Вернётся он с войны, подойдёт к дому, где живут Тарасовы. Фроська увидит его первая. Побежит навстречу, обрадуется. Спросит:
«Откуда пришёл?»
А он снимет с плеча ружьё и стрельнёт вверх. Фроська не испугается, будет просить:
«Стрельни ещё разок!»
«Не полагается, — ответит Тимошка. — Патроны надо жалеть».
Во дворе соберутся соседи, из дома выйдут Василий Васильевич, Пелагея Егоровна. А он всем поклонится — и уйдёт.
Будет Фроська плакать или нет?
Будет. Тимошке хотелось, чтобы она о нём заплакала. Горько, навзрыд, как плакала жена над убитым телеграфистом.
Тоскуя, Тимошка прикладывает к губам гармошку.
— Поиграй, поиграй! — говорит стрелочник. — А то сидишь как сыч.
поёт Тимошка. Эту песню он тоже недавно выучил.
— Что ни песня, то про войну, — вздыхает стрелочница. — И когда она только кончится!
«Прощай, питерская!»
Ещё не светало.
Обоз подъехал к железнодорожному полотну.
Спрыгнув с телеги, Репкин отправился на станцию. Фрося спала и не слыхала, как шла погрузка.
Красноармейцы таскали тяжёлые мешки с зерном, подбадривая друг друга:
— Давай, давай! На путях не спотыкайся!
— Ведь вот, товарищи, как нам повезло! — радовался Репкин. — На путях стоит наш! Питерский! И знакомого там встретил!
Разбудив Фросю, Репкин повёл её на платформу. Они остановились у единственного во всём поезде пассажирского вагона, на площадке которого стоял старичок в телогрейке и пёстрых штанах.
— Вот и мы, Александр Иванович, — сказал ему Репкин. — И вот мой пассажир.
— Я уже волнуюсь: ну-ка, тронемся… — Старичок протянул Фросе руку. — Здравствуй, маленькая!..
Фрося спросонок озябла. Прижимая к груди свой узелок, она смотрела на Репкина:
— А вы, дяденька?
— Я остаюсь, — сказал Репкин. Он присел перед Фросей на корточки. — Прощай, дочка.
На лбу у Репкина блестел пот, на щеке — дёготь. Он тоже таскал мешки.
— Передавай там привет, кланяйся! — Репкин потной рукой поправил Фросе косыночку.