— Увидим, увидим! — Гнедин поглядел на Тимошку с доброй улыбкой. — Тебе придётся очень много работать. Очень много.
— Сыграй, профессор, — попросил, осмелев, Тимошка.
В кабинете Гнедина звучит музыка. Слушает её Тимошка. И видится ему своё: они во дворце с Репкиным глядят на плакат, на котором нарисована белая гидра. Гидра шипит, раскрывает все пасти, взвивается на сильном хвосте. А Репкин с размаху рубит ей головы.
Звучат победные трубы в музыке. На быстрых конях мчатся Репкин с Тимошкой.
«Не отставай, браток!» — кричит Репкин, размахивая острой шашкой…
— Благодари, Тимми! Поклонись, — шепчет в наступившей тишине клоун Шура.
А Тимошка стоит, не кланяется. Для него ещё гремит гром, не смолкла музыка.
— Я играл Бетховена, — говорит Гнедин.
Александр Иванович, Фрося и Тимоша возвращались от Гнедина уже поздно. Пора бы в городе гореть фонарям, но фонари не горят. Даже в царском дворце нет света.
— Я ночевал здесь, — сказал Тимошка, взглянув на чёрные дворцовые окна. — Мог бы и жить остаться.
«Пускай хвастает, — смолчала Фрося, — не жалко».
— С вечера за хлебом становятся, — вздохнула она, когда они поравнялись с очередью около булочной.
Ветер стучал над входом в булочную жестяным кренделем. Мимо промчался тёмный трамвай, груженный дровами. Далеко гудел заводской гудок.
— Наша, — громко сказал Тимошка.
— Ты о чём, Тимми? — переспросил его Александр Иванович.
— Песня «Марсельеза» — наша, — ответил Тимошка. И прокатился по ледяной дорожке.
— Сторонись! — закричала Фрося и тоже покатилась вслед за Тимошкой.
Навстречу им шагал вооружённый патруль. Впереди за командира у патрульных — матрос. Бушлат застёгнут на все пуговицы. На голове лихая бескозырочка.
Ать-два, левой!
Ать-два, левой!
Всё ли спокойно в Питере?