Р. Ф.: Это послужило поводом для объявления войны наркотикам. Официальная реакция на психоделики во многом была мотивирована бурным антиавторитарным духом шестидесятых, а рвение Тимоти ее только усиливало; хотя, может быть, эта конфронтация уже существовала на протяжении веков, а Лири словно перемахнул через нее, чтобы разнести свои открытия по миру — как говорится в Ицзин: «Когда дикий гусь находит пищу, он зовет своих друзей». Так что надеюсь, сегодня мы сможем не только поговорить о Тимоти и том, что происходило в то время, но и обсудить более широкий спектр проблем и перспектив интеграции психоделиков или энтеогенов в современное общество.
Х. С.: Ты хочешь, чтобы я с головой погрузился в эту тему?
Р. Ф.: Я принес кое-какие документы, которые я нашел в архивах Лири, они помогут тебе вновь почувствовать настроение тех дней, вспомнить тот оптимизм, тот интеллектуальный и духовный энтузиазм, возникший вокруг первоначальных открытий. Этот вдохновенный энтузиазм со временем выплеснулся из университетов и распространился по миру. Здесь разные письма от медицинских учебных заведений, богословских школ, тюремного начальства, Парапсихологической лаборатории в Дюке, Национального института здоровья. Вот письмо от Уильяма Уилсона, основателя «Анонимных Алкоголиков», написанное Тиму в 1961 году и восхваляющее ЛСД. Другое — от опытного психиатра Абрама Хоффера из Департамента общественного здоровья в Саскатуне, где он использовал ЛСД для лечения. Он отмечает «просто волшебное воздействие на алкоголиков и наркоманов».
Х. С.: Из этого могла бы получиться интересная книга.
Р. Ф.: Блестящие умы, ведущие ученые и художники мира были привлечены к исследованию свойств этих наркотиков и возможностей применения их в разнообразных областях. Потом все это движение выродилось в хаос. Гарвард и Sandoz обвинили Лири и Алперта в выходе за рамки, в поиске известности в ущерб науке, и они были уволены. Всего через несколько лет Лири был приговорен к сроку от двадцати до тридцати лет тюрьмы за хранение марихуаны. Никсон назвал его «самым опасным человеком на свете». В зависимости от взгляда на вещи это могло быть и комплиментом. Вот письмо от федерального судьи в Техасе, который приговорил его к двадцати годам, в нем он отказывается смягчить приговор, несмотря на то, что Лири сотрудничал с властями.
Думал ли ты когда-нибудь, во что это все выльется, когда впервые познакомился со священными наркотиками?
X. С: Перед тем как ответить на твой вопрос, я хочу поправить тебя, когда ты называешь их «священными наркотиками». У них есть сакральные свойства, я не стану этого отрицать. Но Олдос Хаксли был прав, когда назвал их «наркотиками ада и рая», и адская, демоническая их составляющая иногда вытесняет сакральную. Мы возвращаемся к моему тезису об их двойственном характере.
Теперь к твоему вопросу: мог ли я предвидеть, во что это все выльется? Не с самого начала. Как ты сам отметил, настроение в начале было самое оптимистичное, все огни казались зелеными. Ты затронул важные вопросы. Психологически психоделики обещали упростить доступ к подавленному бессознательному материалу, экономя годы психоанализа. В плане коррекции поведения они обещали понизить уровень рецидивизма среди условно освобожденных заключенных. И в сфере моего интереса они, казалось, обещали отбросить назад материалистический взгляд на мир, который принуждает людей видеть только явное, открыть им, что Ницше ошибался, когда заявил, что Бог умер.
Р. Ф.: Было ли вам понятно, что>перед вами религиозные святыни, когда они впервые появились в Гарварде в 1960 году?
X. С: Да, хотя следует учесть, что концепция «set and setting» быстро вмешалась в общую картину — «set» говорил о личной психологической подготовке субъекта, а «setting» — о внешней обстановке, в которой происходил прием этих веществ. Она заставляет меня усомниться в правомерности того, что ты категорически определяешь их как «религиозные святыни», что ставит их в прямые, «один на один», взаимоотношения с религией.
Стали открываться разные возможности наркотика. Лири получил назначение в Центр исследований личности, и его главный интерес заключался в возможности использования психоделиков для изменения поведения, в особенности изменения асоциальных привычек. Один из первых экспериментов, который он провел, заключался в приеме псилоци-бина вместе с заключенными в тюрьме строгого режима в Конкорде с целью выяснить, понизится ли уровень криминальных рецидивов после их условно-досрочного освобождения. Эксперименты проходили очень драматично. (Позже я заподозрил, что он мог подтасовать их результаты.) Мне в то время было интересно измененное видение реальности, которое (в названии одной из его книг) Карлос Кастанеда назвал «Отделенная Реальность», то, что психоделики производят раз от раза (хотя и вариабельно). То же самое было главным интересом и Олдоса Хаксли. Он приехал в MIT на семестр в качестве приглашенного профессора гуманитарных наук на той же неделе, когда и Тим заступил на свою должность в Гарварде, и учитывая то, что он написал «Двери восприятия», его присутствие было символично для Гарвардского эксперимента.
Р. Ф.: Продолжаешь ли ты считать, что психоделики являются способом увидеть духовный план реальности^
Х. С: Да.
Р. Ф.: Будет ли достижение этого плана иметь социальные или политические последствия?
Х. С.: Это далеко ведущий и важный вопрос: могут ли метафизические и религиозные взгляды — мировоззрения — влиять на историю и формировать ее или речь идет о простом трипе. Излишне говорить, что я не стал бы заниматься философией, если бы придерживался последней точки зрения. Я согласен с Уильямом Джеймсом, который говорил, что, когда хозяйка дома знакомится с новым жильцом, ей в первую очередь следует поинтересоваться его философией, а не банковским счетом. Арнольд Тойнби продолжает эту тему, спрашивая, кому из людей прошлого должно быть наиболее благодарно современное человечество. Его ответ — Конфуцию и Лао-цзы, Будде, пророкам Израиля и Иудеи, Иисусу, Магомету и Сократу.
Р. Ф.: Было ли это твоей заслугой — то, что Олдос Хаксли приехал в Кембридж той осенью?
Х. С: В минимальной степени, Гуманитарный факультет в MIT имел статью в своем бюджете для приглашения каждой осенью в свой кампус выдающихся гуманитариев, и его декан спросил меня, что я думаю о кандидатуре Олдоса Хаксли. Стоит ли говорить, я отнесся к этому с большим энтузиазмом. Когда это было решено, я немедленно вызвался быть его общественным секретарем и стал составлять его расписание, сопровождать на встречи и просто проводить с ним столько времени, сколько было возможно.
Р. Ф.: Был ли вызван твой энтузиазм его книгой «Двери восприятия», опубликованной в 1953 году? Не она ли пробудила твое любопытство по поводу священных наркотиков?
Х. С: Это было больше, чем просто любопытство. Я был заворожен ею. Это нужно объяснить.
Как тебе известно, в отличие, я думаю, от твоих читателей, я родился в миссионерской семье, в Китае, где и провел детство и юность, пока не приехал в Штаты, чтобы поступить в колледж. Китай был тогда словно другая планета, и я провел мои годы в колледже и институте, приучая себя к Западу и стараясь стать полноценным американцем. Казалось очевидным, что наука и технология — это то, что делает Запад динамичным, в отличие от застойных традиционных обществ, и я очень просто привык к научному взгляду на мир, который теперь представляется мне скорее сциентистским, нежели научным.
Р. Ф.: Не мог бы ты объяснить разницу между ними для наших читателей.
Х. С: Наука состоит из действительных научных открытий и метода — научного метода, — который и про-изводит эти открытия. Сциентизм добавляет к этому, во-первых, веру в то, что научный метод является если не самым оптимальным способом для постижения истины, то, во всяком случае, самым оптимальным методом; и, во-вторых, веру в то, что предметы, которыми занимается наука — физические, материальные, измеримые, — это самые важные предметы на свете, фундаментальные, из которых все прочее вытекает. Именно наука изобретает теории, далеко не всегда доказательные, которые просто принимаются на веру. Они не больше, чем чьи-то мнения, которые мои учителя научили меня воспринимать как истину — справедливы слова А.К. Кумарасвамиотом, что требуется четыре года, чтобы получить образование в колледже, и сорок, чтобы избавиться от него. Надеюсь, что в моем случае потребовалось несколько меньше.