Весело было у меня на душе, когда, пригнувшись к гриве коня, я нёсся назад в Пецонду.
Только на другой день после попойки Чезаре крикнул по обычаю: — «Умываться, Антонио!» — и не получил ответа. Со злости разбил венецианский кубок. Поиски в Пецонде ни к чему не привели.
На корабле он избил до крови подвыпившего матроса, встретившегося с ним на палубе.
Вечером на прогулке капитан сказал мне по секрету, что матросы и стрелки волнуются: говорят — матросы и стрелки не рабы, чтобы их бить по щекам; говорят — пойдём к самому дожу.
— Я не знаю, что делать. Сказать ему — беда будет. Что посоветуешь, Франческо? — спросил меня старик.
— Молчи — и всё, — ответил я. — Чезаре безнадёжно болен. Он болен наследственной болезнью — самодурством рабовладельца.
Мы медленно шли вдоль гавани. Вдруг впереди у пристани мы услышали крики, к пристани сбегался народ, горожане, стрелки, наши матросы. Мы поспешили туда же. Видим: в толпе Чезаре, префект, стража с алебардами; Чезаре что-то кричит нам. Мы подходим ближе. Он бросается к капитану, трясёт его за рукав и визгливо кричит: «Я тебе, старому дураку, приказывал не выпускать рабынь! Отниму судно!»
Толпа угрожающе загудела: матросы любили доброго старика. Чезаре оглянулся и рявкнул: «Молчать, бестии!»
Гул продолжался. Я поспешил вмешаться.
— Чезаре! Опомнись! Что случилось?
— Что случилось? Восемьсот цехинов я потерял: раб вши убежали. Вот что случилось!
— Вот оно что! — подумал я и облегчённо вздохнул.
Чезаре с префектом, с алебардщиками двинулись к городским воротам.
Оказалось, что добряк-капитан не выдержал: глядя на белое, как мрамор, лицо Мариам, очень пострадавшей во время последнего перехода от морской болезни, он вспомнил свою умершую дочь и решил опять отпустить Мариам на берег. Матросу, их сопровождавшему, он строго приказал к закату солнца быть на корабле. Всё шло хорошо. Пришли на базар. Сели под липой. Смотрят на толпу. Старуха-зихийка вынула полдуката, который ей подарила в Каффе одна патрицианка, и говорит матросу (всё это я сам от него слышал): «Мы тут посидим, а ты купи нам орехов и яблок, а на остальные можешь зайти в таверну выпить вина». Купил он фруктов, выпил в таверне вина и товарища Пьетро, бывшего там, угостил, поговорил с ним. Выходит. Смотрит: под липой уже два старика сидят и режут на ужин на листе лопуха плоский кружок абазгийского сыра. Матрос к ним: не видали, мол, старуху с молодицей. Отмахнулись: ничего не понимают. Матрос Джузеппе — туда-сюда — нигде нет. «На пристань подались», — подумал он. Побежал. Бежит, а навстречу — Чезаре с префектом. «Куда бежишь?» — «Так и так», — доложил. И пошла кутерьма. Префект повсюду разослал погоню. Беглянки успели пробежать по дороге в горы около четырёх миль, когда услышали топот скачущих лошадей. Они свернули и по густой траве пробежали всю опушку леса и скрылись в чаще. Притаились и ждут. Вот скачут четыре воина-генуэзца. Выскочили на полянку: «Стой! Я слезу, обыщу кусты, видите: свежий след по траве». — Бежим! — шепнула Мариам (это она мне сама рассказывала; я вам забыл сказать, что девушка выучилась нашему языку ещё в Хосте). Они побежали, но треск сучьев их выдал. Беглянок окружили. Старуха, как кавказский барс, бросилась на стражу, била кулаками, кусала воинам руки. Её связали. Укушенный ею великан так рассвирепел, что ударил её по темени мечом плашмя. Зихийка упала замертво. Мариам бросилась к ней. Воины оттащили её от трупа, связали руки, посадили верхом и, придерживая с обеих сторон, привезли к пристани.
Дежурная наша лодка подвезла её к «Сперанце». Я поспешил скрыть беглянку в трюме.
Чезаре прибыл на судно на другой день утром. Он хотел расправиться с беглянкой, но я её защитил; сказал, что она в полуобморочном состоянии и теперь спит. Чезаре, бранясь, ушёл в каюту и залёг спать после ночного кутежа у префекта. За ночь он успокоился и даже разрешил выпустить Мариам на свежий воздух. Стройная, как кипарис, в дверях каюты появилась гордая фигура горянки. Мариам подошла к борту, облокотилась и неотрывно смотрела на город, на синие хребты Абазги, на голубые горы близ устья Мезимты[120]. Она знала, что в двух часах верховой езды от этой реки живёт её сестра Патимат — в Хосте, в милой Хосте. Она не заметила подошедшего к ней Чезаре. Он злобно прошипел: «В другой раз — запорю!» На мраморном лице горянки грозно изогнулись бархатные брови, и в генуэзца впились два глаза, огромных, прекрасных, как звёздная ночь, но полных острой, как кинжал, ненависти. Чезаре. Дориа, знатный нобиль Генуи, не выдержал взгляда своей рабыни, — плюнул и ушёл.