…Кажется, еще вчера впервые сказал ему о спецшколе, а вот сегодня учеба в ней у Тимура на исходе, и он снова пришел — Ворошилов об этом сразу догадался — с прежним вопросом. Припомнил Климент Ефремович и свои слова о «здоровье атлета». Ничего не скажешь, вот он стоит перед ним возмужавший, физически окрепший, с волевым загорелым лицом. И при виде этого юноши— здорового, сильного, подчеркнуто официального — теплое чувство наполнило маршала: знал, что завидное здоровье не само пришло к его Тимурку, а он завоевал его — и дома, изо дня в день занимаясь на гимнастических снарядах, и в спецшколе, посещая секцию борьбы, и в манеже, куда он зачастил со Степаном Микояном и где преуспел в верховой езде…
Тимур продолжал стоять, и Климент Ефремович поднялся, о чем-то напряженно думая, прошелся по комнате, остановился у этюда со шмелем и пчелкой-самолетом.
— Как с экзаменами? — Обернулся и пытливо посмотрел ему в глаза.
— Нормально, Климент Ефремович, можете не сомневаться.
— Я никогда не сомневался в твоих способностях, Тимур. Когда ты увлеченно рисовал или возился с «Конструктором», мне всегда почему-то думалось, что твое будущее свяжется с инженерной профессией. Признаюсь, думал, станешь артиллеристом, окончишь инженерную академию, а там… Одним словом, Тимур, нашей армии ой как нужны свои конструкторы!
Летний загар на лице Тимура еще сильнее загустел, стал бронзовато-пунцовым — вспомнил, как высмеял однажды Степана Микояна, когда тот признался ему, что сначала станет летчиком, а потом конструктором самолетов: «Что?.. Конструктором?.. Штаны просиживать в прокуренных кабинетах? Нет, Степка, такое не по мне, я буду только летчиком!» А про себя еще тайно добавил: «Таким, как Чкалов!» Позже, правда, сам понял, что зря посмеивался над Степаном. Быть летчиком, а потом авиаконструктором — это же увлекательное дело! И он больше не осуждал мечту друга, потому что сам решил поступить именно так же. И теперь, слушая Климента Ефремовича, Тимур разволновался.
— Климент Ефремович, да я же… Одним словом, я считаю, что во всех отношениях подготовил себя к учебе в авиашколе. И еще хочу сказать вам, что не собираюсь после ее окончания застыть на достигнутой высоте. Но мне-то ее сначала нужно достигнуть, а потом уж подниматься выше! — Сдерживая волнение, Тимур тихо добавил: — И у меня теперь есть мечта — ближняя и дальняя. Сначала — военный летчик-истребитель, потом — авиаконструктор.
«Все, маршал, ты разоружен, тебе уже нечего сказать против… Но есть чем законно гордиться. Эх, Миша! Если б ты видел — сын-то у тебя каков!» И промолвил взволнованно:
— Убедил, Тимур, убедил… — Пошел к окну — шаг… другой… третий. И повернулся. — Сдавай экзамены и пиши заявление в свою ближнюю мечту, но и о дальней не забывай.
Глаза Тимура так прояснились и засияли, что, казалось, вобрали в себя всю голубизну бездонного неба, в которое он так отчаянно рвался. И еще в эту минуту ему захотелось сорваться с места и обнять этого бесконечно дорогого человека с серебристыми висками. Но он все же сдержался, и только зазвеневший голос и подчеркнутая торжественность обращения выдали его ликование:
— Товарищ Маршал Советского Союза, заверяю вас: все будет хорошо! Разрешите идти и выполнять ваше приказание?
— Ой, Тимурок, Тимурок, — слегка всплеснул руками Климент Ефремович. — Никакого приказания не было. Было только одно — желание видеть тебя на высоте. И еще, чтоб помнил: кроме высоты есть даль. Значит, мало подниматься вверх, надо идти и вперед. Иди.
И Тимур ушел.
Потом успешно были сданы экзамены и написано короткое, предельно лаконичное заявление:
Начальнику Военно-учебных
заведений ВВС РККА
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу зачислить меня курсантом Качинской военно-авиационной школы.
Имею образование — среднее.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Торжественное собрание, посвященное выпуску десятого класса (или первой батареи, как именовался этот класс в период летних лагерей) 2-й московской спецшколы, закончилось, и обладатели аттестатов, выслушав последние напутствия директора и военрука, оживленные и нетерпеливые, высыпали на улицу. И только там, в толпе снующих прохожих, приостановились, примолкли.
— Вот и все, — прервал общую заминку Раскатов, самый молчаливый и обычно не любивший первым высказываться.
На это обратили внимание и рассмеялись: поняли, что все-таки жаль расставаться со спецшколой, с ее щеголеватой формой, с обжитыми, как комнаты коммунальной квартиры, классами, с придирчивыми, как все время казалось, наставниками, а теперь, в этот последний день, такими милыми. И особенно грустно было прощаться друг с другом: разъезжались-то кто куда — по разным училищам.
— Нет, не все! — сказал Малинин и по старой старшинской памяти скомандовал: — Артиллеристы, ко мне, остальные — на месте!
Мешая прохожим, артиллеристы[3] сгрудились плотной кучкой против одиночек — авиаторов, и бывший старшина батареи, оглядывая «отступников», назидательно поднял палец:
— Арт&ллерия любит вас, но и вы любите ее. Грянет бой — чтоб ни одной черной птички не пропустили!
— Встретим на дальних подступах! — охотно пообещал Олег Баранцевич, не находивший себе места от счастья. Как же! Ему самому, без отцовского звонка, удалось осуществить свой план — получил разрешение поступить не куда-нибудь, а в Качу, в самую старейшую авиационную школу. Радость была тем ощутимее, что туда яге, в Крым, поедут и его товарищи — Тимур Фрунзе и Степан Микоян.
Тротуарная толчея все же вытеснила их на проезжую часть улицы, и возбужденные выпускники начали мало-помалу разбредаться в разные стороны. Гербин свернул свой аттестат и, как в подзорную трубу, глянул вдоль дороги, ловя широкую спину удаляющегося Раскатова.
— А наш молчун все яге прав, — вздохнул Гербин, — И все!
Тимур кивнул ему:
— Пошли! — Отойдя несколько шагов, заметил — Теперь я скажу: нет, не все. Только начинается. Большая, Левка, жизнь начинается! Пошли быстрее.
Зашагали размашисто, словно боялись куда-то опоздать.
— В последний раз топаем по нашему маршруту. Да-яге не верится, — с сожалением промолвил Гербин.
— Давай помолчим и послушаем.
— Кого? — не понял Гербин.
— Ее. Москву нашу…
И они долго шли, молчали и слушали Москву, в общем-то обычные звуки большого города — разнобойный топот деловых пешеходов, гулкий перестук колес трамваев, шуршание шин троллейбусов, автобусов и юрких эмок.
Вот и улица Фрунзе. Приблизились к угловому дому, в котором жил Гербин. Тимур остановился и посмотрел в глубину поперечной улицы. Там проглядывалось здание их первой школы. У подъезда безлюдно. Разгадав значение его пристального взгляда, Гербин хитровато улыбнулся:
— Разве не знаешь? Они третьего дня еще закончили. В том числе и Вера.
«А правда, ведь она уже сдала экзамены, а я ее до сих пор не поздравил. Совсем закрутился. Сегодня же позвоню».
А Гербин продолжал улыбаться:
— Теперь слушай и удивляйся: сегодня вечером ты должен быть у меня. Организуется веселое застолье. Я позаботился, чтобы к нему слетелись друзья, добрую память о которых каждый из нас унесет или увезет туда, куда суждено нам уйти или уехать. Ну, высказывайся— хорош сюрприз? Здорово придумал?
Тимур смотрел на него, еще не зная, что сказать. А Гербин поддел будущего летчика:
— Вижу по глазам цвета авиационных петлиц, хочешь спросить: кто придет? Разъясняю: знаю только я. И еще вижу в тех глазах нетерпение. Чего только не сделаешь ради дружбы! Приоткрою краешек сюрприза — Вера обязательно будет, да не одна, а с патефоном и кучей пластинок.
3
Выделение р а з р я д к о й, то есть выделение за счет увеличенного расстояния между буквами здесь и далее заменено