— На крыше?
— Вот именно, на нашем «седьмом небе»!
Тимур взглянул в окно и удивился — зашторено. В комнате горел свет. За сборами в дорогу не заметил, когда стемнело и как это удалось обычно стремительной Лидии Ивановне бесшумно наладить светомаскировку.
— На «седьмом, небе»? Прекрасно. Инспектор на то и инспектор, чтобы инспектировать в любое время суток и на любом объекте. Найдем ее и на «седьмом небе». — И уже нормальным голосом: — Для нас высота не помеха!
— Ой, так это ж Тимур! Тимка, признавайся — ты? Ну чего молчишь, чертушка синеглазый, когда приехал?
«Значит, не знают, что я в Москве». От сердца отлегло, и он ядовито возразил:
— Вы, уважаемая, дальтоник. У инспектора глаза совсем иного цвета — кажется, сероватые.
— Тимка, Тимка!.. — Голос несколько отдалился и прозвучал как бы из глубины: — Мама, Тимур, приехал!
Он широко улыбнулся, бросил трубку на рычажок и побежал в переднюю одеваться.
Выйдя из Кремля, осмотрелся. Небо над Москвой непривычно распахнутое, холодное, многозвездное. До войны в такое время здесь он и не видел столько звезд: столичная иллюминация ослепляла. А сейчас кругом непроглядная тьма, и только вверху, выше угловато-черных очертаний крыш, выжидательно щурилось мерцающее, словно изрешеченное пулями, небо. В окнах домов ни единой светящейся точки; лишь кое-где в подъездах номерные фонари, прикрытые сверху козырьками, слабо синели неясными пятнами, словно там, за шторками из ультрамариновой бумаги, горели не лампочки, а цедили свое холодное, призрачное свечение гнилушки.
Без труда ориентируясь, Тимур уверенно шагал по одной улице, сворачивал на другую и под конец, войдя в густую темень знакомого переулка, остановился у черной семиэтажной громадины. Присмотревшись к дому, различил в стеклах окон верхних этажей отраженную метель самых ярких созвездий. Вокруг ни души, ни звука.
«Где же ты там хоронишься, на своем «седьмом небе»? — Он отошел на середину мостовой. — Крикнуть, что ли?» Подумал и ужаснулся: чего доброго, подбежит к краю, оскользнется… И вошел через коротенький туннель подъезда во двор.
Двинувшись по-над стеной, Тимур почти сразу натолкнулся на прокаленные морозом железные поручни пожарной лестницы. Долго не раздумывая, он легко подтянулся и, нащупав ногой первую перекладину, как заправский пожарник, устремился вверх. Под легкими ударами подошв металлические перемычки струнно отозвались, а где-то на четвертом этаже вся эта бесконечная лестница на «седьмое небо» казалась уже каким-то исполинским, плохо настроенным музыкальным инструментом.
Крыша была сплошь занесена снегом, и при выходе на нее, еще держась за поручни, Тимур глубоко увяз в хрустком, чуть заметно искрящемся намете. Здесь было значительно светлее, чем внизу. Осмотревшись, он подумал: «Скорее всего Вера пристроилась на чердаке, у выхода на крышу». Ближнее слуховое окно четко выделялось на сплошном снежном фоне уютным домиком. Подойдя к нему, потянул створку. Не поддалась. Заведомо напрасно припал лицом к стеклу — темным-темно. Загребая ногами сыпучий снег, двинулся к соседнему слуховому окну — результат тот же.
«Целесообразнее всего ей находиться где-то в центре крыши», — решил он, приглядываясь к третьему слуховому окну. Он не сделал и трех шагов, как его пригвоздил к месту внезапный окрик:
— Стой! Кто это?
Тимур не подозревал, что способен вздрогнуть так сильно. Вздрогнул всем телом и с досадой как бы прислушивался к расплывавшемуся под ложечкой сосущему холодку.
Голос женский, звенящий, а вслед прозвучал другой, густой и сипловатый:
— Чегось всполошилась? Чужаку тута делать нечего. По делу, стало быть, занесла нелегкая.
Тимур встряхнулся, присматриваясь: от широкой и плоской дымовой трубы отделилась громоздкая тень, медведем двинулась на него. Откашливаясь, спросила:
— Гахм-гахм… Вы, гражданин, извиняюсь, по какой нужде по пожарной всходне сюда прикарабкались?
— Инспектирую дежурных.
— Гахм-гахм… — Неуклюжая тень надвинулась на Тимура вплотную, и все мгновенно прояснилось: «медведь» с сипловатым голосом оказался Михеичем, сивоусым дворником в длиннополом тулупе. Он сразу узнал неожиданного гостя и смекнул, что к чему. Отступив в сторону, гаркнул: — Дежурная, тебя повыше начальство, нежель я, ис… испектировать прибыло. Выходь! — Утер рукавицей заиндевелые усы и поплелся к слуховому окну, но сразу же вернулся и сбросил с себя тулуп: — Накинь на свою фасонистую кожанку, старинный знакомец, а то ночка грозится быть дюже морозной. — И ушел, сторожко притопывая пудовыми валенками.
Тимур, сдерживая дыхание, наблюдал, как из-за той же трубы выдвинулась другая тень, почти такая же широкая и приземистая. Сделав два-три шага, выжидательно замерла. Перешагнув через тулуп и выдерживая равновесие, Тимур начальственно приблизился к ней:
— Ну-с, как дежурится в компании с кавалером, не страшно?
В сугробе огромного овчинного воротника угадывалось бледное лицо девушки с немигающими глазами.
— Честное слово, такое только ты можешь придумать — ночью забраться на крышу, да еще по пожарной лестнице!
Сказала так, словно и не было у них почти года разлуки, словно виделись недавно, а он — такой нетерпеливый! — вздумал вопреки уговору нагрянуть к ней в неурочный час.
— Здравствуй, Вера… Ты что — обозналась? Это ж я!
— И слышу и вижу — ты. Здравствуй, Тим.
У него из-под ног начала уходить крыша; непроизвольно обеими руками ухватившись за огромный мохнатый воротник, он громко спросил:
— Вера! Ты действительно недовольна, что я пришел?
— Тим, возьми тулуп Михеича, — слегка отстраняясь, сказала она и оглядела звездное небо. — Холодно.
_ Вера! Мне и в самом деле сейчас холодно, но не от мороза. От твоего ледяного спокойствия. Ты не рада мне?
— Честное слово, Тим, такое скажешь… Возьми же тулуп.
— Да возьму, возьму эту злосчастную овчину, только скажи: что случилось?
Метнувшись в сторону, он оскользнулся одной ногой, но удержался. Схватив тулуп в охапку, вернулся. Вера тем временем вновь отошла к трубе и стояла, привалившись к ней спиной. Не зная, что и думать, он потерянно спрашивал:
— Ты что, всю ночь вот так, под открытым небом? — А в голове бурлило! «Так тебе и надо, шибко занятый курсант-лейтенант, терзайся и вспоминай, как мило разглагольствовал: буду помнить… каждый выходной писать… Вот и кукарекай на «седьмом небе» — оправдывайся». А с губ продолжали срываться беспомощно-вялые слова: — Почему не на чердаке — налета ж нет?
— Но может быть. А на чердаке нехорошо пахнет. Кошками. Здесь лучше, а в кожухе да в валенках совсем как на печке… Между прочим, ты один пришел? Внизу тебя никто не дожидается?
Тулуп, выскользнув из рук, распластался подстреленным зверем.
— Что за странный вопрос? Кто меня может дожидаться внизу?
— Тебе лучше знать.
— Вера, в конце концов ты скажешь честно и прямо, что у тебя произошло?
— Честно и прямо? У меня? — Голос ее сорвался, задрожал. — Это не у меня, а у тебя произошло;» когда приехал — и только сейчас объявился… на крыше.
В груди заныло.
— Значит, знаешь? А я звонил тебе сегодня и понял, что твои домашние…
— Мои домашние, мои домашние! — перебила она, горячась. — Они и не узнают никогда, что ты умеешь обманывать. Для них ты — образец честности… Для Риточки, между прочим, тоже.
— A-а… вот откуда информация, — протянул он и, не выдержав напряжения, ногой отшвырнул тулуп, шагнул к ней. — Ну виноват, ну извини меня за вынужденное молчание. Слышишь, Вера… любимая моя Верка, извини и прости. Не хотел появляться перед тобой в такое тяжелое время без ясного ответа на возможный твой вопрос: куда назначен?.. Теперь же — спрашивай!
Она грустными глазами вглядывалась в его возбужденное лицо и молчала. Поймав ее руки, он сжал их и заговорил быстро-быстро, словно то, о чем он ей сообщал, полностью оправдывало его в ее глазах:
— Верка, ты только представь: буду воевать совсем близко от Москвы, а значит, и от тебя — наш авиаполк стоит в Монино. Знаешь, где это?