Щуплый летчик не сел, а, скорее, упал на свое место.
— Но и тем, кто без приказа опережает своего ведущего, я бы напомнил хор-рошую русскую пословицу: не спеши, коза, в лес — все волки твои будут.
Тихо засмеялись. А майор, словно почувствовал на себе посторонний взгляд, повернул голову и успел разглядеть через приоткрытую дверь незнакомого молодого летчика в новом реглане. Тимур отступил на шаг и отошел, упрекая себя за оплошность: «Подумает еще, что специально подслушивал».
Когда из класса, подталкивая друг друга, высыпали летчики и, чиркая на ходу — кто спичками, кто зажигалками, повалили в курилку, Тимур переступил порог:
— Товарищ майор, разрешите обратиться?
— Обращайтесь, — кивнул тот, разминая папиросу и вглядываясь в красивое лицо лейтенанта, который уже докладывал, что он, такой-то лейтенант, прибыл в 161-й истребительный авиаполк для прохождения дальнейшей службы младшим летчиком.
Майор наморщил лоб, а левый глаз полуприщурил.
— Фрунзе, говоришь? — И протянул руку: — Предписание.
Лицо майора еще больше посуровело. Долго он читал всего одну строчку. Собственно, он, бывалый воздушный рубака, Пимен Корнеевич Московец, не читал, а просто смотрел на нее, на четко отбитую на машинке строку. И так все ясно, но все же спросил:
— Ты что Михаилу Васильевичу Фрунзе однофамилец или… как?
— Он… он мой отец.
— Так, ясно… — И невеселая думал: «Ну что мне с тобой, красен молодец, делать? Быть бы тебе впору при каком-нибудь видном штабном генерале адъютантом — и статью вышел и обличьем… А ты — смотри-ка! — в изрядно потрепанный в воздушных передрягах полк заявился. И кем? Истребителем!»
И еще Пимен Корнеевич думал о том, что душа его, изрубцованная за полгода войны от почти каждодневных утрат и потерь, на пределе. Из жизни уходили отважные хлопцы, отчаянные сыны его — одни не возвращались с задания на свой аэродром, пропадали без вести, Другие прилетали, как говорится, на честном слове, подчинив последнему сгустку своей воли изрешеченные и изодранные в клочья машины, и умирали от ран, третьи гибли в воздухе и, горя, врезались в землю… И все они были его, Батиными, любимыми детьми, и от каждой такой потери в душе его появлялся новый глубокий рубец.
Сунув за ухо незажженную папиросу, майор вынул из лежавшего на столе планшета химический карандаш, лизнул кончиком языка его туповатый кончик и наискось черкнул в углу предписания: «НСЧ — в пр. 1 эс. М-р М», причем первая строчка — «НСЧ» — вышла жирная, а далее слова постепенно угасали почти до полного затухания последней буквы-росчерка. Но Тимур без труда расшифровал распоряжение командира полка: «Начальнику строевой части — отдать в приказ и зачислить лейтенанта Фрунзе в 1-ю авиаэскадрилью. Майор Московец».
Пока Тимур ходил в строевую часть, майор выглянул в коридор и крикнул дежурному:
— Комэска Кулакова ко мне. Срочно!
Командир 1-й авиационной эскадрильи старший лейтенант Кулаков не заставил себя долго ждать. Он вбежал в здание штаба в лохматых унтах, фасонистых бриджах и в одной гимнастерке, на которой пламенел орден Красного Знамени.
— Без шинели и застудиться нехитро, — проворчал дежурный и ткнул большим пальцем с синим ногтем на открытую дверь класса.
— Воентехник Дроздихин, ша! — наигранно сгустил голос старший лейтенант и подмигнул: — Для меня еще не родился мороз!
Комэск Кулаков был подвижен, поджар, с живыми карими глазами, волевым подбородком и великоватым, гоголевским носом. Войдя в класс, собрался было, как полагалось, доложить, но Московец опередил его:
— Паша, тут такое дело… — Вынул из-за уха и прикурил наконец папиросу. — К тебе в эскадрилью я назначил нового летчика. Необстрелянного.
— Очень даже кстати! У меня только одни названия — звенья, а на поверку — летчики-одиночки, ведущие без ведомых. А то, что необстрелянный, дело поправимое, обстреляется.
— Погоди, — поморщился Московец. — Дело не в том. Летчик тот — сын Фрунзе.
Карие глаза Кулакова выразили удивление:
— Михаила Васильевича Фрунзе?
— Вот именно. Сам должен понимать: хотя мы все перед войной равны, как перед законом, но у нас с тобой должен быть и другой закон, вот этого… — Он легонько похлопал кончиками жилистых пальцев по карману гимнастерки, над которым тоже поблескивали награды: два ордена — Ленина и «Знак Почета». — Закон, так сказать, сердца.
— Понимаю, Пимен Корнеевич.
— Сам там подумай, к кому его ведомым назначить.
— А тут и думать-раздумывать нечего долго — к сибиряку определю, к земляку вашему.
— К Ване Шутову? Что ж, пожалуй, верно. Летчик он тертый. Не возражаю.
В тот же день Кулаков построил перед общежитием эскадрилью и представил нового летчика. В заключение этой несложной церемонии объявил:
— Младший лейтенант Шутов!
Отозвался правофланговый летчик, с типично русским сероглазым лицом и четким голосом:
— Я!
— Лейтенант Фрунзе — ваш ведомый.
— Слушаюсь. — И про себя: «Вот тебе, Ваня, и кедровые шишки!»
Подметив, как Шутов озадаченно качнул головой, комэск незаметно потряс рукой: не теряйся, мол, сибиряк! Но никто не обратил внимания на то, что командир звена хотя и был годами несколько старше новичка-подчиненного, но по званию оказался ниже его. Впрочем, чему тут удивляться — война есть война, а на войне и похлеще ситуации встречаются. Не придал никакого значения такому обстоятельству и Тимур. Для него ведущий, как и все другие «старички» — пилоты полка, был не просто младшим лейтенантом, а воздушным бойцом с фронтовым стажем. Именно поэтому после построения, пока летчики еще не разошлись, Тимур подошел к Шутову и как своему непосредственному начальнику представился по всем правилам устава.
Шутов несколько скованно протянул ему руку, но, ощутив крепкое ответное пожатие и встретив прямой, доверчивый взгляд, приободрился и простецки сказал:
— Будем работать.
Оба разом улыбнулись, и окружившие их летчики отметили своеобразную схожесть между сибиряком Иваном и новичком со знаменитой фамилией — и ростом одинаковы, и оба ясноглазы, и мягкая улыбка пробивалась на их открытых лицах легко и приветливо — верный признак душевности и простоты. Летчики одобрительно загудели:
— Приметный… в самую пору нашему сибиряку.
— Вот, Иван, и кончилось твое небесное одиночество!
Тимур просто и естественно включился в разговор со своими новыми товарищами-однополчанами, признался, что давно мечтал о такой минуте, когда и в строй станет рядом с летчиками-фронтовиками, и полетит с ними на боевое задание.
Снова зашумели и уже по-свойски расспрашивали Тимура, где учился, на многих ли машинах летал, в каком складе ОВС выдают такие качественные регланы (последний вопрос задал неприметный, щуплый Домогалов); но Шутов быстренько вывел своего ведомого «из окружения» и, на ходу обернувшись, постучал согнутым пальцем по лбу. Поняли: жест адресован Домогалову, неудачливому летчику, но непревзойденному знатоку по части норм и порядка денежного и вещевого довольствия летного состава.
— Ты не слушай Домогалу-вымогалу и гони его с такими вопросиками подальше, — посоветовал Шутов, проходя с Тимуром в общежитие. — Он еще и не с тем может к тебе прилипнуть: парень пробивной, но не там, — вскинул тяжеловатую руку вверх, — а здесь, на земле. Все интенданты и завскладами у него лучшие дружки.
Тимур не знал, что ответить, и только пожал плечами, а Шутов, войдя в одну из комнат, показал на сиротливую койку с жесткой сеткой:
— Твоя… Рядом с моей, — кивнул на соседнюю.
Тимур лишь мельком взглянул на голую койку. Его интересовало другое, более важное:
— А… на аэродром когда пойдем? Хотелось бы поскорее взглянуть на свой самолет.
Едва приметная улыбка, все еще теплившаяся в уголках губ Шутова, сгасла.