— В свое время, как нам стало известно, вы просились в часть, воюющую под Москвой. Мы из-под Москвы уезжаем, а вас оставляют… только переводят в другой авиаполк.
— Я должен… я обязан теперь быть там, где будет действовать наш сто шестьдесят первый.
— А вы хоть представляете, куда мы переезжаем?
— Не только представляю, но и знаю — на Северо-Западный фронт.
Дмитриев сел за стол и, выдвинув ящик, вынул бланк отпускного билета. Писал долго, словно не писал, а вышивал те несколько слов, которые нужно было вписать в пустующие графы.
— Держите, — протянул он наконец листок. — За сутки вы ничего не успеете сделать. Отпускаю вас на двое суток… Но это все… вся ваша эта затея — зря. Думаю, что за эти двое суток вы сможете спокойно обдумать…
— Разрешите идти? — нетерпеливо перебил комиссара. Тимур.
— Идите, идите. Только хорошенько все взвесьте.
— Благодарю за увольнительную! — И спешно вышел.
На станцию Монино Тимура провожал Шутов, как никогда, опечаленный и молчаливый: не верилось, что Тимуру удастся теперь что-либо изменить. И вслух подкрепил свою мысль аргументом:
— Время, понимаешь, сейчас такое — не до частностей.
— Время, Иван, сейчас такое, что каждый должен быть на своем месте и до конца, без всяких ничем не оправданных перетасовок.
— А может, Тимур, так нужно?
— Так никому не нужно, и в первую очередь мне.
— А я мысленно ставлю себя на место тех, кто утвердил твое перемещение, и еще не знаю, на чьей бы был стороне — тех или твоей.
— А я знаю. Ты был бы на моей стороне, Иван! — И, уже стоя на подножке вагона, крикнул: — Никому не отдавай мой «як»! Иван, слышишь — я вернусь!
С первых же шагов в Москве не повезло: в Управлении кадров ВВС все тот же полковник спокойно выслушал излишне горячую речь юного лейтенанта и развел руками:
— Не вправе менять распоряжение вышестоящих начальников.
Тимур продолжал горячиться:
— Как в поговорке: без меня меня женили! Но кто, скажите, кто? Я пойду к нему и докажу свою правоту.
— Товарищ лейтенант, а вы нелогичны! — И повторил почти то же самое, что сказал ему Дмитриев, да еще веско добавил: — К тому же учтите, вас переводят в авиаполк, куда зачислен один из ваших товарищей… Как его? — Полковник полистал тетрадь. — Совершенно точно, в пятьсот шестьдесят второй истребительный авиационный полк, где служит теперь лейтенант Ярославский. Это почти тот вариант, который вас всех устраивал, — воевать вместе, в одной части.
Тимур тяжело вздохнул и еще раз упрямо сказав!
— Прошу… убедительнейше прошу оставить меня в сто шестьдесят первом. Если же это не в ваших возможностях, дайте совет, к кому мне обратиться, чтобы этот несложный вопрос был решен сразу, без лишних проволочек.
В усталых глазах полковника промелькнуло что-то похожее на теплоту, и Тимуру вдруг показалось, что он прочитал мысли кадровика.
— Так… — тяжело, почти обессиленно вздохнул Тимур. — Мне, как я понял ваше молчание, остается только одно… Никогда не пользовался этим ходом, но… Разрешите идти?
Полковник молча кивнул.
Домой нагрянул неожиданно. Лидия Ивановна даже всполошилась, увидев бледное лицо Тимура:
— Тима?.. Что с тобой, Тима?
— Со мной ничего, как в одной арии поется, Лидия Ивановна, а вот с кем-то — определенно «чего».
Лидия Ивановна даже села и невольно коснулась ладонью своей щеки.
— Климент Ефремович сегодня будет дома? — спросил Тимур, прежде чем уйти в свою комнату.
— Не знаю, Тима, не знаю… А вот Танюши не будет, она…
— А минувшей ночью, где он ночевал — дома?
— Нет-нет, в Ставке всю ночь был, это точно, да-да, точно-точно, — бормотала она, испуганными глазами провожая Тимура, а когда дверь в его комнату захлопнулась, вскочила и побежала к телефону.
Ворошилов домой пришел в третьем часу ночи. Чтобы не разбудить хлопотливую Лидию Ивановну, на цыпочках прошел в столовую, снял с тарелки салфетку (бутерброд с сыром и румяные сухарики), приподнял с чайника ватную матрешку-грелку (не помогла краснощекая матрешка — почти совсем остыл, термос надежнее). Присел, пожевал бутерброд и, налив в стакан, отпил несколько глотков тепловатого, но приятного крепкого чаю. А вообще-то аппетита не было. День, вечер и ночь выдались предельно напряженными. В Ставку приходили не только добрые вести об успешном наступлении советских войск под Москвой, но и тягостные — о диких зверствах отступающего врага, о сожженных им селах и разрушенных городах, о массовых убийствах мирного населения. Гибло народное достояние, гибли ни в чем не повинные люди — старики, женщины, дети…
Климент Ефремович откинулся на спинку стула, прикрыл затененные усталостью веки. Легкий шорох открывшейся двери отвлек от неотступных мыслей — кто-то вошел. Не размыкая век, почувствовал: он!
О том, что Тимур приехал в Москву, ему доложил после телефонного звонка Лидии Ивановны порученец. А срочный запрос в 161-й авиаполк объяснил причину столь внезапной его отлучки из части. О чем поведет разговор Тимур, нетрудно было догадаться, и Климент Ефремович обернулся к вошедшему.
— Здравствуйте, Климент Ефремович, я к вам. Можно?
Тимур в этот поздний час стоял перед маршалом не в домашней одежде, а в форме — предельно подтянутый, похожий на подчиненного, явившегося по вызову к своему начальнику. Бледность прошла, и теперь неровный широкий румянец выдавал с трудом сдерживаемое волнение.
— Здравствуй, здравствуй, Тимур, — переместился на стуле Климент Ефремович. — Знаю, что приехал. Но почему не спишь? Спать надо в такой поздний час.
— Мне не до сна, Климент Ефремович.
— Вот как! Что яс, подсаживайся, будем с сухариками чай пить.
— Благодарю, Климент Ефремович, но позвольте мне сначала высказаться.
— Слушаю, Тимур. — И смачно разгрыз сухарик.
— Климент Ефремович, по чьему-то распоряжению меня переводят в другой полк.
— Так… та-а-ак… — неопределенно протянул Ворошилов.
— Я только что получил новый самолет… Я на нем даже ни разу не поднялся в воздух… Мне лишь представили мой экипаж… А кому-то вздумалось меня именно в этот момент… — не могу подыскать иного слова! — убрать из сто шестьдесят первого авиаполка.
— Так… — Ворошилов положил на край блюдца огрызок сухаря.
— Из последних сводок известно, что на участке Северо-Западного фронта, куда нас переводят, сейчас самая горячая точка войны. И вот в то время, когда наш полк живет одной мыслью — организованно перелететь к новому месту базирования, мой перевод в другую часть походит на преднамеренный побег от опасностей службы на том участке. Согласитесь, Климент Ефремович, что подобная опека оскорбительна не только по отношению ко мне, но и к памяти отца. Он — и вы это прекрасно помните — никогда не бежал от опасности, не побежит и его сын.
Щеки Тимура уже не сдержанно румянились, а вовсю полыхали огнем. Ворошилов встал, подошел к нему:
— Тимур, ну, право, что ты так разволновался?
— А как мне еще реагировать, когда и в части, и в управлении кадров на мой вопрос «Почему со мной так поступили?» разводят руками и ссылаются на какие-то «вышестоящие инстанции»!
— Вот ты горячишься, а мне, знаешь, понятна позиция кадровиков по отношению к молодым, необстрелянным летчикам. Задача авиационных кадровиков — дать фронту не скороспелых воздушных бойцов, а способных выигрывать воздушные бои, крушить вражеские коммуникации. Чего греха таить, многие наши славные юноши и девушки гибнут из-за своей боевой незрелости, горячности.
Краска отхлынула от лица Тимура.
— Не хотелось верить этому, но я так вначале и предполагал: вы заодно с ними, с кадровиками. — Не зная, как затушить приступ крайнего возбуждения, Тимур сорвался с места, беспорядочно заходил по столовой, словно хотел выйти, но не мог найти двери. Резко остановившись перед опекуном, твердо заявил, нажимая на каждое слово: — Климент Ефремович, если завтра не будет отменено необоснованное распоряжение неведомых мне «вышестоящих инстанций» о моем переводе в другой полк, то я вынужден буду обратиться с письмом в ЦК комсомола, в котором заявлю, что меня преднамеренно оберегают от фронта. — Ворошилов только всплеснул руками. — Поймите же меня, Климент Ефремович. Меня обучили не только летать, но и метко сбивать воздушные цели… Смотрите, что делается на фронте! От Москвы фашистов гонят, на севере и юге их бьют и бьют… Я, знаете, чего боюсь? Боюсь, что война может в любой момент кончиться, и это произойдет без моего личного участия хотя бы в одном воздушном бою… Отец бы этого мне никогда не простил. — Тимур перевел дыхание и каким-то незнакомым, отчаянно-ожесточившимся голосом сказал: — Поверьте, Климент Ефремович, я буду бить врага беспощадно, собственной жизни не пожалею!