Выбрать главу

— Слабёнькие они у меня, бледненькие… А румянец на щеках вот такой, в яблоко. Только больно уж те яблоки яркие… А там, гляди, и школьная пора для Танюши подоспеет. Думаю повременить со школой. Пусть дома под приглядом побудет. Да и учительница уже к ней ходит, славная такая немочка, Милида Карловна…

У Ворошилова между бровей залегла глубокая складка. Помолчали…

— В яблоко, говорите? — запоздало переспросил Климент Ефремович, а сам думал: «То, что сегодня Клаша с ними гуляет, а порой наведывается, и то, что Танюшке временно школу немочка заменит, если не похвально, то терпимо, но это же не поправит их здоровья. Надо сказать ей прямо и решительно о наказе Михаила». И, снизив голос до непривычной хрипотцы, поведал как можно убедительнее и теплее о воле ее сына в то последнее, роковое свидание перед операцией.

Мавра Ефимовна внимательно слушала и, подперев узловатой рукой помятый годами подбородок, едва приметно кивала головой, будто соглашалась с каждым словом Ворошилова, а когда он умолк, взглянула на него в упор.

— Что ж, спасибо, Климушка, за благое слово и заботливость. По у деток есть родня: дед, бабка, тетки, дядька… Есть, да будет тебе известно, и другая, старая-старая бабка — вот она, перед тобою. И пока эта бабка живет-может, нечего моей Чинарушке да моему Тимочке входить в чужую семью.

— В чужую? Обижаете, Мавра Ефимовна, — озадаченно постукал о паркет каблуком Ворошилов, и шпора на его сапоге грустно затренькала.

— А ты не обижайся. Я старуха прямая, говорю без околичностей.

— Так, без околичностей… Однако ж, глубокочтимая родня Миши — и дедушка, и бабушки, и дядюшка, и все тетушки, хотите вы того или нет, я обязан позаботиться о детях первого наркомвоенмора и войду в правительство с ходатайством об определении им опекунов. Для тех, у кого на бледных щеках румянец в яблоко, нужен не столичный Александровский сад, а всего-навсего… провинциальный Крым. Да-да, тот самый Крым, из которого ваш сын, Мавра Ефимовна, вышиб последнего самозванного царька. И опекуны об этом побеспокоятся. Так-то оно, мамушка моя, будет спокойнее. — Он бережно обнял ее за круглые усталые плечи, — А главное — правильно.

Она продолжала смотреть на него в упор, а он, порывисто встав, решительно тряхнул рукой:

— Конечно же только так!

Перед старушкой стоял коренастый моложавый человек, сменивший ее сына на высоком посту наркомвоенмора, и было ей до сих пор удивительно, что там, наверху, в правительстве, вот такие, как этот, и такие, каким был ее младший сын, самые обыкновенные, простецкие люди. Ни капельки важности…

Смотрела она и думала: «Нет уж, Климушка, не для того я двадцать годков маялась без меньшого, чтоб две его кровинки из рук выпустить. Не отпущу!»

И тоже встала.

— Тебе видней, какие с правительством разговоры вести, а внуков не отпущу. Вот и весь мой сказ.

Из прихожей донеслись детские голоса, суетливый топот, ворчливое назидание тети Клаши. Глаза Мавры Ефимовны потеплели:

— Вернулись…

Климент Ефремович вынул из кожаной сумки и развернул небольшой сверток.

— Спрячь, спрячь! Пусть с воздуха покушают без помехи, а то их после твоих сластей за тарелку не засадишь.

— Понимаю. — Пощипав короткие усы, он подсунул две шоколадки в ярких обертках под стопку газет: — Фрунзятам.

Попрощавшись, как можно тише вышел и спустился по лестнице во дворик-палисад, закурил. Невесело усмехнулся своим мыслям: «Пока еще ни один завет Михаила мы не выполнили. Доверенный товарищ приходил в ЦК и уверял, что покойный просил похоронить его в Шуе. Не послушались — похоронили на Красной площади. И правильно поступили. Теперь к порогу осиротевшего его дома прихожу я и уверяю, что мне было строжайше наказано позаботиться о его детях — тоже не слушаются…»

Дробный, дребезжащий стук прервал размышления. Климент Ефремович оглянулся.

В окне второго этажа во весь свой невеликий рост стоял Тимур и настукивал ладошками по стеклу. На светлой его голове нахлобученно топорщился отцовский остроконечный шлем, из-под козырька озорно сияли голубые-голубые глазенки.

«А он, вижу, не спешит к той неотвратимой тарелке», — улыбнулся Ворошилов и, вынув изо рта папиросу, браво вскинул руку под козырек.

Тимур, еще больше просияв, тоже отдал честь — приложил растопыренные пальцы к буденовке. Климент Ефремович помахал рукой и вышел на улицу. Дойдя до ближайшего угла, свернул влево и спешным шагом направился к Кремлю.

Всю дорогу с теплым чувством думал о голубоглазом мальчонке: «Вижу, быть ему военным — так бы и скакал весь день на палке да с армейским шлемом не расставался… Давай, давай, Тимурок, расти, набирай побольше силенок, учись и вливайся в кадровый строй. Отец твой, знаю, хотел видеть в своем сыне отважного воина-бойца…» Входя в Кремль, вернулся к разговору с матерью Фрунзе: «И все же, дорогая Мавра Ефимовна, наказ вашего сына — для меня закон»…

Пройдет немного времени, и воля Михаила Васильевича будет выполнена: боевой друг для его детей станет не только опекуном, но и вторым отцом. Исполнится пожелание и самого опекуна: сначала Тимур успешно окончит обычную семилетку, а потом три года будет мужать в военизированном строю артиллерийской спецшколы, мечтая, однако, о небе, о боевых крыльях. Впрочем, кто из юношей и мальчишек тридцатых годов не мечтал о темно-синей форме и лаврах военного летчика?!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Военрук 2-й московской спецшколы капитан Левит, прирожденный артиллерист, весь запал неизрасходованной энергии строевого командира вложил в шумливых и мечтательных ребят, взрослеющих из месяца в месяц. Под школьным спортивным залом, в подвальном помещении, он при помощи батарейных энтузиастов соорудил зимний тир и артиллерийский миниатюр-полигон, покоривший всех учащихся спецшколы — будущих армейских огневиков. Некоторые преподаватели беззлобно ворчали:

— Что он там медом угощает ребят? Так и норовят с урока пораньше улизнуть в его подвал!

А Левит радовался: у миниатюр-полигона с неожиданной четкостью и очевидностью у ребят начало проявляться настоящее призвание артиллериста. Среди заядлых школьных пушкарей, чаще всего нырявших в подвал, военрук всякий раз видел Льва Гербина, Николая Румянцева, старшину Малинина, молчаливого Раскатова.

Увлекались миниатюр-полигоном и давние закадычные друзья Степан Микоян и Тимур Фрунзе, однако Степан вскоре «заболел» авиацией и, оставив артиллерийскую спецшколу, перешел в обычную, среднюю.

— Оттуда, — уверял он, — без помех поступлю в школу военных пилотов!

Тимур некоторое время ходил задумчивый, про себя рассуждая: «Степке легко делать такие виражи — он у себя дома… Может, и поругал его Анастас Иванович, и обозвал «летуном» — на том и кончилось, обошлось. Ведь дядя у Степки авиаконструктор, и он определенно заступился за своего племянника, одобрил его шаг… А у меня иное дело: не могу вот так, за здорово живешь, огорчить Климента Ефремовича. Я дал ему слово хорошо закончить спецшколу… Только знай, Степан, и я буду летчиком. Вот увидишь! Мы с тобой еще встретимся в небе!»

А время шло, день ото дня приближая выпуск старшеклассников спецшколы.

Однажды, выходя из подвала, Тимур столкнулся с Олегом Баранцевичем, соседом по парте.

— Постреливаем?.. В бирюльки поигрываем? — буравя Тимура пытливыми глазами, спросил Олег, пытаясь придать своей несколько нескладной фигуре спортивную осанку. — Лучше ответь, что будешь делать дальше?

— Ты о чем? — нахмурился Тимур: насмешливый тон товарища пришелся ему не по душе.

— Как о чем? Приближаются экзамены, и уже поговаривают о распределении по артучилищам. Разве не слышал?

— Слышал. Ну и что?

— Так… Таишься, значит?.. Не округляй глаза. Я — в курсе. Не понимаешь? В курсе твоего курса насчет авиации.

— А… вот ты о чем.

Олег огляделся, взял Тимура под руку.