— В штаб доложим прямо по телефону отсюда, а насчет землянки разочарую. Землянки отданы в их распоряжение, — махнул он в сторону Лукьяненко и других механиков, которые уже завладели прилетевшим «яком» и затаскивали его под защиту капонира. — А весь летный состав разместился в поселке, в домах местных жителей.
Из диспетчерской землянки Тимур позвонил в штаб полка и доложил о своем возвращении.
Вскоре совсем смерилось, и Усенко, сдав дежурство по полетам, на правах старожила повел Тимура в поселок, повествуя по пути о девчатах-бойцах из местного БАО[6]:
— Кого только среди тех красунь нет: оружейницы, медички, парикмахерши, поварихи… Нет, Тимур, что там ни говори, а в Крестцах мне нравится. Тем более что и в названии слышится родное — Крещатик. Чуешь: Кре-ща-тик!
Усенко вздохнул и надолго умолк. Миновав аэродромную проходную и притопывая унтами по поскрипывавшему снегу, они спустились по довольно крутому и скользкому уклону. Сразу же вошли в поселок и натолкнулись на патрулей. Один из них, боец в куцей шинельке, колотил кулаком в щелеватую ставню и надсадно кричал:
— Хозяева, а хозяева! Гаси свет аль маскировку справьте!
На ближайшей улице Усенко остановился у небольшого дома и почти торжественно объявил:
— Запомни свой новый бивак: Западная! Говорящий адресок, не правда ли? Отсюда путь только на запад! Ну, пока! Иван, поди, уже с хозяйкой чай гоняет.
Быстро зашагал, загребая сухой снег приспущенными унтами. Когда его поглотила темнота, Тимур постучал в дверь. Пожилая женщина, подслеповато щурясь, пропустила его вперед и спешно захлопнула дверную створку, чтобы заметавшийся светлячок плошки, чадившей в сенцах, не вылетел наружу и не рассердил бдительных патрулей.
Тимур вошел в комнату, и сразу же из-за стола, на котором- действительно уютно сиял самовар, выскочил Шутов и восторженно загремел:
— Девчата, так это ж Тимур, кедровые шишки! — и, как однажды в Монино, по-медвежьи сграбастал его и даже приподнял. — Прилетел?
Тимур, радуясь встрече и поддаваясь веселому порыву Ивана, тоже балагурно отрапортовал:
— Прилетел… машину приняли… в штаб позвонил… готов выполнять любое новое задание своего ведущего!
— Задание таково: разоблачайся и за стол чаевничать!
«Девчатами» оказались все та же пожилая женщина с добродушным подбородком и печальными подслеповатыми глазами да притихшая молоденькая полнушка в военной гимнастерке с зелеными петлицами, на которых поблескивали медицинские эмблемы.
Шутов с Тимуром минут пять еще шумели в соседней комнате, потом пили чай, и Тимур уже знал, что пожилая женщина — их хозяйка, а притихшая и как-то напряженно поглядывающая на него полнушка — Тоня, медсестра из БАО, прикомандированная к их полку. Оказалась же она здесь по долгу службы: проверяет санитарные условия квартир, в которых разместились летчики нового полка.
Тимур, глядя на строгую складочку у переносья и серьезные глаза девушки, развеселился: «Значит, тебе, хмурый товарищ медик, санитарные условия понравились, коли засиделась за этим великолепным самоваром!» И если бы Тоня обладала способностью читать его мысли, то для нее последнее, что он о ней шутливо подумал, оказалось бы тягчайшим ударом: по рассказам веселого сибиряка она успела создать пленительный образ его ведомого, который почти буквально свалился с неба. И вот он — в сто раз прекраснее! — сидит напротив нее, помешивает в стакане ложечкой, рассказывая о выползовских злоключениях.
— А больше всего, Иван, мне там понравился один славный дядя-усач, механик. Мудрый мастеровой и обладатель великолепного кисета с убийственно крепким самосадом. А по кисету вышивка-клич: «Кури самосад душистый и бей оккупантов-фашистов!»
Вскоре Тоня заторопилась и наотрез отказалась, чтобы ее провожали. Тут же и они, поблагодарив хозяйку за чай, пошли к себе. Проходя мимо этажерки, Тимур успел нагнуться и мельком просмотреть корешки книжек, стоявших на средней полке тесным рядком, а на верхней под мережной салфеткой приметить голубой ящик патефона. Подумал даже: «Надо как-нибудь «Орленка» послушать».
— Славная сестричка, — сказал Шутов, когда они вошли в свою комнату. — Серьезная, мало улыбается.
— Может, у нее дом там… за линией, потому и не улыбается.
— Не знаю. Да и спрашивать об этом не стоит. Если и впрямь за линией фронта, спросишь — только рану ворохнешь.
— Пожалуй.
Разобрали постели. Выключили свет. Легли. Слышно было, как Шутов потянулся и неожиданно негромко пропел:
— Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий… — И, оборвав песню, заговорил мечтательно: — Есть на моей родине город Тайга, а в той Тайге действительно терем стоит высокий и живет в нем моя отрада Лина. Симпатичная такая, с лицом сибирячки, той, что в возке сидит на картине «Взятие снежного городка». — Помолчав, пояснил: — Суриков нарисовал, слыхал?
— Да. Динамичное полотно. Удалец на разгоряченном коне преодолевает снежный барьер. И возок, кажется, есть, но… сибирячки не помню.
— Как же! Их две. Одна к тебе затылком сидит, а другая профилем. Копия Лина… А может, только мне так кажется. Она сестра моего дружка Сашки, тоже летчика. Вместе летную школу с ним окончили и на пару в часть с назначением укатили. А перед самой войной отпуск нам выпал. Ой, Тимур, как я его, кедровые шишки, знаменито провел! Приду к ее дому, задеру повыше голову — на втором этаже жила, — приложу рупором ладони и напеваю: «Живет моя отрада в высоком терему…» Она выглянет в окно и кричит: «Выхожу!» Тимур, не спишь?
— Нет.
— Так тебе, наверно, неинтересно?
— Очень даже интересно.
— По утрам ее в школу провожал: в десятом классе училась. А к концу занятий я снова у школы. Дожидаюсь. Раз как-то заглянул с улицы в окно их класса, а на доске вместо геометрии самолет нарисован. В кабине военный летчик, смахивающий на меня, а на хвосте моя отрада сидит, и, чтоб не было, как я понял, кривотолков, в хвост направлена указательная стрелка с надписью: «Это Линка».
— А потом? — поощрил примолкшего Шутова Тимур.
— Потом кончился отпуск и мы с ее братом уехали в часть. Однако ж я с отрадой моей договорился: сразу же после выпуска собирай чемодан — и ко мне. И что ж ты думаешь? Однажды получаю телеграмму: «Приезжаю двадцать второго июня. Встречай». Представляешь, что за день выпал на то число?! Вот ты не раз говорил, что тебе не везет в нашем полку. Это мне не повезло.
— Не приехала?
— Она-то приехала, но полк наш в тот день утром по тревоге поднялся в воздух и — кедровые шишки! — на границу резанул. А границы-то уже нет — смята граница. После уже узнал, когда списались: на четыре часа она опоздала, а то бы встретились.
— Вернулась в Тайгу?
— Пишет, поступила на курсы авиаспецов и обязательно, мол, добьется направления в БАО поближе к нашей части. Вчера ей новый адрес сообщил. А то в Монино будет проситься. Она такая — добьется!
— Хорошая у тебя девушка, Иван. Помыслы у нее благородные, высокие.
— Я ж говорю, что… — И снова напел: — Живет моя отрада в высоком терему… — После небольшой паузы спросил: — А у тебя есть… отрада?
— Волосы Вероники.
— Как, как? Ты сказал — волосы?
Тимур тихо засмеялся.
— Это вроде нашего пароля. Живет она в Москве, тоже в «высоком терему», учится в институте, а по ночам сидит на крыше того терема и ждет, когда упадет фашистская зажигалка. По-моему, теперь ей не дождаться… Сколько ни сбрасывали тех зажигалок, тоннами, наверно, — не помогло: Москва как стояла, так и стоит, несломленная духом, целехонькая. — Помолчав, почти вне связи закончил: — И были у нее чудесные бело-золотистые косы. Началась война — отрезала. Мешают, говорит. А жаль.
Шутов подождал немного, осторожно повернулся на бок и затих: «Вспоминает волосы… Как он ее назвал?.. Вероникой, кажется? Сочувствую — вспомнил и загрустил… Погрусти, погрусти, друг, мешать не буду, может, во сне привидится, и не стриженая, а с бело-золотистыми косами…»