— Ты напрасно молчишь. И без твоих ответов я почти всё понял. Ты тайный гонец. Свою шапку ты должен был надеть, только переправившись через реку Сыр. Там тебе как гонцу ханского двора оказано было бы полное содействие. Ты скачешь в кочевую ставку Токлуг Тимура. Да? Почему ты всё ещё молчишь? Я ведь угадал, правда?
Повинуясь незаметному жесту Тимура, сзади к туркмену подошёл один из нукеров и накинул тому на шею тонкую удавку. Так бескровно убивали по степному обычаю. Став полуосёдлым мусульманином, сын Тарагая оставил не все степные привычки.
— Навряд ли ты так таился бы, везя послание самому Токлуг Тимуру. Чего может бояться гонец властителя чагатаев на землях Чагатайского улуса?
Удавка начала затягиваться.
— Ты вёз это послание тому, кто не хотел бы, чтобы хан узнал о нём. Кто этот человек? Скажи мне, и я отпущу тебя. Ты ведь знаешь меня — я Тимур, сын Тарагая. Любой в Кеше скажет, что моё слово твёрдо.
Лицо туркмена стало наливаться кровью. Но он молчал.
— Прежде чем ты умрёшь, я докажу тебе, что ты умираешь зря. Я назову тебе имя того, к кому ты тайно пробирался. Имя отправителя угадать нетрудно — это сотник Баскумча.
Туркмен сдавленно захрипел, но хрип этот не был похож на согласие говорить.
— Только один человек во всём улусе может осмелиться самостоятельно вести дела, не опасаясь гнева Токлуг Тимура. Это его старший сын Ильяс-Ходжа.
И даже после этого туркмен остался нем. Не повёл он бровью, не дёрнул рваной ноздрей, чтобы подтвердить услышанное.
Тимур сделал знак, и удавка была ослаблена. Испытуемый рухнул на песок.
— Ты выказал мужество и благородство. Я не убью тебя. Я даже отпущу тебя.
Туркмен корчился на песке, шумно дыша.
— Ты дал слово Баскумче, что никто не узнает, кому адресовано послание, хотя бы тебе пришлось подвергнуться пыткам и сгинуть. Жаль, что столько усердия поставлено на службу столь ничтожным людям и столь ничтожным целям. Но, как уже было сказано, я тебя отпущу. И возьму с тебя той же монетой, что и Баскумча. Ты пообещаешь мне, что сотник не узнает, к кому попало письмо, адресованное Ильяс-Ходже.
Гонец с трудом поднялся на корточки. Из глаз его текли слёзы. Но не благодарности, а преодолённого мучения. Из ноздрей струилась кровь.
— Ты обещаешь мне то, о чём я сказал?
Истекающая кровью и влагой голова молча кивнула.
Тимур развернул коня и крикнул своим нукерам:
— Мы возвращаемся.
Выяснив, кто стоит за сотником Баскумчой, Тимур понял, что нынешнее его положение недолговечно. Скоро, очень скоро настанет день, когда ему надолго придётся расстаться с родным городом. Предвестником этого расставания стала смерть отца. Он скончался ранним весенним утром во дворе своего дома: сидел, завернувшись в верблюжье одеяло на берегу арыка. Такое было впечатление, что он просто замер, вдыхая смешанный запах набухающих почек и таинственные ароматы тающего в предгорьях снега.
Единственным, кто связывал Тимура с Кешем, остался шейх Шемс ад-Дин Кулар, но и он всё более перемещался из мира реального в мир своего отшельнического воображения. Сестра его тоже умерла, и в доме постоянно жила довольно большая и чрезвычайно беспокойная компания шиитских[21] дервишей. По утрам они бродили по городскому рынку с деревянными мисками в руках, вытребывая подаяния, а вечерами усаживались у ног уважаемого учителя и часами внимали его рассказам и толкованиям Корана.
Шейх не отказывал Тимуру в совете и духовной поддержке, но тот чувствовал, что старика больше греет общество его духовных последователей и почитателей.
Старость не всегда дарует мудрость.
Не переставая любить и уважать старика, Тимур начинал догадываться, что в своих будущих делах навряд ли сможет на него по-настоящему положиться.
Осознав это, однажды на рассвете Тимур перевёз свою жену вместе с сыновьями Джехангиром и Омаром из отцовского дома в свою полевую ставку.
Шаг этот послужил толчком к развитию событий.
Баскумча на следующий же день узнал о неожиданном перемещении семейства. К шатру Тимура явился посланник чагатайского сотника и сказал, что ему велено узнать, почему правитель решил, что его сыновьям пронизывающий ветер предгорий полезнее, чем тёплый воздух городского дома. На что Тимур ответил, что ему вопрос этот кажется странным. Ибо кому, как не степному батыру Баскумче, знать, что скачка в чистом поле здоровее сидения взаперти.
Сотник, видимо, понял намёк. На следующий день большая часть кешского гарнизона покинула цитадель и вихрем пронеслась по окрестным сёлам. Это был необычный набег. Хватали не столько добро, сколько людей. До семи десятков. К вечеру все они сидели в ямах городского зиндана.
Тимура удивила эта выходка, он послал своих людей разузнать, кого именно хватали чагатаи. Доставленные сведения не дали возможности сделать какой-нибудь определённый вывод. В тюрьме оказались самые разные люди. От местных сумасшедших до местных богатеев. Тимур не любил оказываться в положении, когда он перестаёт понимать действия противника. Он решил на время затаиться, сделать вид, что ничего не слышал о случившемся в окрестностях города.
Ожидание — дело нелёгкое, особенно ожидание неприятностей.
Через день к нему в становище явилась депутация именитых горожан. Они были очень возмущены, но ещё больше перепуганы. Как же жить, если от произвола не защищают ни возраст, ни деньги, ни положение?
Тимур сказал именитым гостям, что завтра же пошлёт гонца с требованием объяснений от Баскумчи.
Глаза горожан померкли после этих слов.
— Баскумча будет разговаривать только с тобой или ни с кем, — сказали они.
Тимур и сам знал это, но он ещё не разобрался в том, что происходит, поэтому не мог себе позволить действовать. Любой шаг грозил оказаться ошибочным.
Депутация убыла, чтобы на следующий день смениться следующей депутацией. Город волновался, в воздухе нарастало ощущение назревающего бунта. Горожан подогревают шиитские дервиши, огромное количество которых накануне прибыло в Кеш частью из Карши, частью из Термеза.
Чагатаи ведут себя нагло, как бы провоцируя выступление.
Надо ехать, понял Тимур. Может быть, там, на месте, удастся во всём разобраться.
Он взял с собой только Мансура и Байсункара, велев Хандалу и Захиру готовить становище к откочёвке.
Въехав в город через Песчаные ворота, он понял, что молившие его о помощи горожане ничуть не преувеличивали размеры волнения и беспорядка, царивших в Кеше. Базар, этот точнейший барометр общественной жизни в любом восточном городе, был пуст. По улицам шныряли какие-то подозрительные люди, возле караван-сараев ревели верблюды. На Площади перед цитаделью толкалась довольно многочисленная толпа. Было такое впечатление, что здесь на землю опустилось огромное пылевое облако, на дне которого тремя большими кольцами, одно в другом, кружились в бесконечном танце сотни полторы шиитских дервишей. Они были в треугольных колпаках и изодранных халатах. Почти все босиком. От бесконечных странствий их подошвы сделались твёрже бронзы. Их бороды свалялись, как верблюжья грива, глаза лихорадочно блестели; гнусавые песнопения, смешиваясь со слюной, превращались у них на губах в пену еле сдерживаемого бешенства. Они ритмично притопывали и вздымали над головами свои острые, как шило, посохи.
Горожане большей частью жались к дувалам близлежащих домов и караван-сараев или осторожно толпились в переулках. В руках у многих виднелись камни и заступы.
Сквозь разрывы в пелене пыли была видна шеренга чагатайских всадников. Они молча стояли спиной к полуразрушенным стенам цитадели. Абсолютно неподвижные, как изваяния. Поднятая подошвами дервишей пыль медленно оседала на их шапки и плечи, будто это были ветки и листья придорожных чинар.
21