«Ты, стервец, – говорили ему, – молодой и здоровый как жеребец, из-за тебя нам нормы увеличат, премии срежут. Как мы семьи на гроши кормить станем, если нам уже за пятьдесят?»
«Я у них как кость в горле был, – горько жаловался нам Ярослав, – а я прославиться честным трудом хотел».
Растолковали ему рабочие, что недостаточно хорошо работать, чтобы в герои попасть, надо еще быть родственником какого-либо из крупных начальников. Девушка у него появилась, крановщица. Успокаивала: «Мужчины в нашей бригаде вместо того, чтобы тянуться за женщинами и доказывать на деле, что они лучше, обгаживают, унижают нас, в лучшем случае – стремятся использовать. Им, видите ли, обидно и досадно, что женщины лучше работают. Их самолюбие задето. Ну, так старайтесь стать достойнее! Нет, это трудно. Кончилось тем, что в бригаде одни женщины остались. Не выдержали конкуренции, разбежались по цехам лучшей доли искать, туда, где одни мужчины работают. А нам сказали, что мы дуры, и что они вкалывать и вымахиваться за такие деньги не станут».
В общем, разобиделся Ярослав на всех, ушел непонятым на другой завод и к прежним дружбанам носа больше не казал. Но и там не сладилось у него. И дипломы не помогали жить. Долго терпел издевки, неуважение, наконец, плюнул на город и в деревню подался, предварительно предусмотрительно выучившись на пчеловода. Душу в пасеку вкладывал, по полям, по лесам ее возил. Ел и спал, не уходя с пасеки. Урожай меда получил великолепный. Взял у руководства машинку, которой мед выкачивают из сот, ручная такая есть центрифуга, качает, радуется как ребенок, взвешивает мед, во фляги запечатывает. Откуда ни возьмись, начальство наехало. Ярослав грудью свой труд отстаивает. Говорит: «Пока в ведомостях не зафиксирую и на склад под расписку мед не сдам, никого не подпущу. Хочу, чтобы в районе знали, как я хорошо работал, сколько сумел получить прибыли, хочу, чтобы меня ценили и уважали. Я не какой-нибудь пропойца или дурак набитый, по науке пчелами занимался, для колхоза и страны вкалывал». Любил он красивые, высокие фразы, считал себя достойным их.
Врезал Ярославу председатель собственноручно, так что отлетел тот на несколько метров. И другие из прибывшей компании под радостный хохот тоже навешали ему оплеух и тумаков с превеликим удовольствием, жизни, уму-разуму наивного ученого дурака «поучили», и давай мед в свою тару разливать, что в большом количестве с собой привезли. Поковырялся в траве Ярослав, кое-как встал, утер залитую кровью физиономию, и, шатаясь, побрел вон с пасеки и из села насовсем. Снова его щелкнули по носу, фигурально и реально выражаясь. К нам он заехал попрощаться загнанный, издерганный. Говорят, подался куда-то в Сибирь счастья искать.
– Ярослав больше не появлялся в наших краях?
– Нет. Как сгинул. Хоть чудаковатый, с прибамбасами в мозгах, а все равно жаль малого. Безвредный, добрый был. Сколько мог полезного сделать, если бы попал в хорошие руки. Лишним, ненужным оказался. Тогда его старание не требовалось. Ему цены не было бы теперь, в перестройку.
– А где гарантия, что какой-нибудь предприниматель и сейчас не использует его грубо и нагло? – спросила Жанна.
– Что гадать? Нам остается надеяться, что удача нашла его. Остался в моей памяти Ярослав с бокалом вина в руке, в этакой картинной позе, такой искренне-счастливый! Мы-то его не обижали, прощали ему излишнюю рисовку, болтливость, навязчивость. Понимали, что наша компания – единственное прибежище, где ему, наверное, казалось, что его ценят, уважают и любят. По крайней мере, у нас он мог позволить себе безбоязненно выговориться.
Помню, пока не раскрывал рта, был таким эффектным, симпатичным парнем! А как заговорит, весь шарм пропадал. Как наворочает, наворочает... Он бывал слишком откровенен, не задумывался, как выглядит со стороны, как звучат его слова для окружающих. Не понимал, что иногда кое о чем стоило бы умолчать. Долго не слезал с интересной ему темы. Его обнаженные откровения шокировали нас. Мы часто чувствовали себя неловко. Мы не подтрунивали над ним, боялись, что поймет иронию. Из сочувствия не могли себе позволить развлечься им. Ведь не с равным. Наивность его была за гранью. Все за чистую монету принимал.
И все же, когда мы тактично останавливали бурный поток его излияний, он понимал, что излишне пользовался нашей добротой, смущался, чувствовал себя виноватым, надолго замолкал или выходил покурить. А как-то пробормотал: «Опять меня занесло» и ушел.