— Спасибо за угощенье, — сказал лесничий, прикончив фрикассе мадам Бэллинг, и взял Тине за руку.
— Это мама для вас приготовила, — ответила Тине. — На здоровье.
Берг откинул голову и оглядел Тине. Она поставила на огонь воду для грога и вынимала из буфета стаканы.
— Да вы обе одна другой лучше, — сказал он задумчиво и нежно, уж очень ему не хотелось покидать уютное, насиженное местечко у огня.
В гостиной в облаках дыма, поднимавшегося от трубок, сидели офицеры, сытые и ублаженные. Разговоры мало-помалу смолкли, они просто сидели, наслаждаясь тишиной, теплом, уютом, а Тине в белом фартучке ходила от одного к другому, такая цветущая, крепкая, и потчевала всех желающих грогом. Офицеры наклонялись к ней и шептали что-то на ушко, а лейтенант Лэвенхьельм знай себе наяривал песенку про Оле.
Возле печки два капитана беседовали с личностью явно еврейского вида — корреспондентом из Копенгагена, который намеревался предстоящей ночью изгнать Берга из удобной постели, чтобы на собственном опыте узнать, как «расквартированы наши части в деревне», — о вчерашнем сражении: речь шла о восьмом полку, тот хорошо показал себя в деле, но капитаны не знали, известны ли кому-нибудь подробности.
— Трое убитых, господин капитан, — сказал Лэвенхьельм, на мгновение перестав играть.
Старый майор, изъяснявшийся на стопроцентном голштинском наречии, сидел на диване и жаловался Бергу, что обе его дочери мечтают приехать сюда и стать сестрами милосердия.
— Скажите на милость, зачем здесь женщины? Здесь им не место, — сокрушался майор.
И вдруг на всю комнату прозвучал звонкий, радостный голос Тине, стоявшей возле рояля:
— Нет, господин лейтенант, спасибо, — отчего все громко расхохотались, а Тине громче всех. Тогда майор удалился от темы «мои дочери» и, положив руку на колени сидевшему рядом Бергу, сказал:
— Очень мила! Очень мила! — провожая глазами девушку в ослепительно белом фартучке, — кстати, сам Берг тоже не сводил с нее глаз.
Майор встал, остальные последовали за ним. Началась беготня по лестницам, поднялся шум в комнатах для гостей. Один за другим с грохотом летели на пол снятые сапоги. Лейтенанты на застекленной веранде резвились, словно во время вакаций, и хлопали ладонями по стенам, подавая сигналы. Казалось, будто застоявшиеся духи жизни вырвались на свободу лишь тогда, когда люди скинули с себя форму и легли в хорошие кровати с чистым бельем. Бурное веселье царило во всех комнатах, где в каждом углу стояли постели.
— Ох и здорово же! — доносилось с веранды под радостный стук в стену. А с верхнего этажа стучали саблями в пол, требуя тишины.
Тине хозяйничала в кладовой, которая стала ее комнатой. Она сняла матрас со своей кровати: раз лесничему придется спать на диване, пусть ему, по крайней мере, будет мягко.
На диване, под портретами королей, она начала устраивать постель. В комнате оставались только однорукий барон и корреспондент. Барон развлекал корреспондента рассказом о своих англичанах. Англичане барона — два представительных джентльмена, облаченные в меха, приехали на Альс, изъявив желание «увидеть войну своими глазами», и барон несколько дней мотался с ними по острову и по шанцам, как заправский чичероне, хотя изнемогал от усталости.
— Да, любезный друг, — говорил барон, — ну не трогательно ли? Они говорят: наши части, они говорят: наши раненые, словно это их друзья, их соотечественники, да, это поистине трогательно…
Барон умолк, и тогда корреспондент сказал:
— Да, эти люди болеют за наше дело.
— И вы можете спокойно упомянуть их имена в своей газете, — ответил барон. — Вполне спокойно, сударь мой, они возражать не станут, — продолжал он таким тоном, будто со стороны облаченных в меха господ было поистине королевской милостью дать свои имена для газеты.
Прежде чем улечься на кровать лесничего, корреспондент записал их имена.
Тине тем временем постелила лесничему. В доме все стихло. Только на веранде еще не смолкала веселая болтовня и дымились трубки: лейтенанты курили, сидя на своих кроватях. Один лейтенант, услышав шум в гостиной, передвинулся в изножье своей кровати, распахнул дверь и крикнул:
— Эй, кто там?
— Это я! — громко отозвалась Тине и со смехом убежала; за последнее время она успела привыкнуть к бивуачной жизни.
В дверях она столкнулась с лесничим. Его очень беспокоили многочисленные топки и свечи при таком обилии людей, и, перед тем как лечь, он обошел весь дом.
Они вместе задержались на крыльце. Ночь была непроглядно темная, надворные строения рисовались черными тенями, все стихло, только одна беспокойная животина возилась в хлеву. Потом вдруг послышался шорох у дверей прачечной.
— Что это? — спросил Берг, вздрогнув.
— Наверно, дверь в людскую скрипнула, — ответила Тине и на какое-то мгновение смутилась. В прачечной, где раскинула свои шатры Марен, всегда по ночам подозрительно поскрипывала дверь.
Они еще немного помолчали, стоя рядом в глубокой тьме.
— Покойной ночи, — сказал Берг и поискал ощупью ее руку.
— Покойной ночи.
Тине вошла в дом, села к себе на кровать, но тут за дверями раздался шорох.
— Тине! — прозвучал голос лесничего. — Вы опять подложили мне свой матрац…
Тине вздрогнула.
— Нет, нет, — закричала она, — неправда.
— Будь по-вашему, — нежно продолжал за дверью тот же голос, — но я этого не заслужил, право слово… спасибо вам.
Сидя на краю постели, она слушала, как затихают вдали его шаги. В глазах у нее стояли слезы. Она медленно разделась и тихо легла.
До чего же становилось спокойно на сердце, когда лесничий был дома. Когда его не было, на нее по вечерам вдруг накатывал страх, бессмысленный, глупый страх — это при полном-то доме людей, спавших и громко дышавших во всех углах и закоулках дома; ей вдруг чудилось, будто это ожил сам дом, мертвый, неодушевленный дом.
Лесничий был на позициях, и сердце томилось неизвестностью.
Зато сегодня вечером все так спокойно, так тихо и спокойно…
Тине лежала и улыбалась. Она вспомнила письмо фру Берг и привет от Херлуфа, вспомнила лесничего, как он сидел на чурбаке у плиты.
Да, да, подумать только: она совсем перестала стесняться лесничего.
…Кто-то в одних чулках прошмыгнул по коридору из людской. Это была Марен.
Теперь ничто не нарушало тишины.
Тине вскочила с постели и босиком помчалась на кухню.
Ее разбудил первый сигнал трубы, который она услышала еще во сне.
Да… так и есть… тревога…
Во всех комнатах люди вскакивали с постелей и бежали на ветру через двор. Тине не могла найти свечу, в потемках натянула платье, высунула голову в коридор и позвала:
— Софи! Софи!
По всему дому раздавались шаги и звучали голоса. Тине еще раз крикнула: «Софи, Софи!» — вернулась, нашла свечу и зажгла, но сквозняк снова задул ее.
По темному коридору пробегали офицеры. Денщики сновали из комнаты в комнату с мигающими свечами. Посреди комнаты стоял Лэвенхьельм, бледный и растерянный. Он то застегивал мундир на все пуговицы, то расстегивал его снова.
— Тине, Тине! — крикнул, выбегая из кухни, Берг. — Поставь свечи на окна, да поскорей, поскорей!
— Сейчас, сейчас! — отвечала Тине. — Начинается? — робко спросила она, когда Берг на секунду остановился.
— Возможно. — И ушел.
За сараем, за амбарами — всюду теперь пели трубы, во двор выводили лошадей.
Тине зажигала одну свечу за другой, фигуры офицеров солдат, бледных, взволнованных, мелькали во дворе на фоне пламени. Когда распахивались двери, были слышны голоса со двора там командовал майор, но ветер относил слова команды.
И барон требовал подавать карету.
Растерянный корреспондент метался во все стороны, потом начал одеваться прямо посреди комнаты, мелкими шажками бегал взад-вперед, ломал руки и приговаривал:
— Дело будет серьезное, дело будет серьезное.
— Вы думаете? — с испугом спросила Тине, отворотись от свечи.
— Да, все думают, что сегодня начнется, — продолжала, стенать чернильная душа, не попадая с перепугу в рукава.
— До свиданья. Тине, — вдруг сказал Берг у нее за спиной, взял ее за руку и крепко пожал.
Тине поглядела на него, потом вышла следом — и глядела, пока он не скрылся из глаз.
Дом опустел. Слышались лишь шаги, торопливые шаги, затихающие в конце аллеи…
Явилась Софи со свечой и в ночной рубашке.
Она сказала:
— И все-то они, бедняжечки, погибнут, и все-то они, бедняжечки, погибнут, — и, рыдая, вернулась в комнату.
Тине ее не слушала. Она выбежала во двор, в сад. Еще никогда ей не было так страшно. В темноте она налетела на дерево, зацепилась за куст, но все бежала, бежала — к холму.
Лишь огромной тенью увиделась ей с холма уходящая колонна.
Она стояла долго, она силилась разглядеть среди уходящих одно лицо, но не видела ничего. Длинная нераспознанная тень уходила в молчании все дальше и дальше, во тьму, которая поглощала звук шагов.
Тине спустилась с холма и пошла домой. На окнах все еще горели свечи, сквозняк гулял из двери в дверь. Перед раскрытыми, неубранными постелями на полу оплывали кой-где забытые огарки.
Софи уселась в кухне на чурбаке и тотчас начала клевать носом; в людской на раскладной кровати, поставив рядом свечу и вытянувшись во весь свой рост, спала Марен, и лицо у ней набрякло от долгого сна.
Тине себе места не находила и не могла уснуть. Она погасила свечи на окнах и решила сесть за письмо — за уже начатое письмо к фру Берг.
Но ей не писалось. Она пригнулась к лампе и перечитала написанное.
Все про лесничего, каждая фраза, каждое слово — все.
И вдруг она отложила письмо и вышла на веранду, в темноту. Здесь она уронила голову на холодный мрамор стола и горько заплакала…
День заявил о себе робкими проблесками рассвета. Серое утро занималось над неубранными постелями, над разоренным и покинутым домом.
Хлопали незакрытые двери.
Но Тине не встала с места. Все в той же позе встретила она наступление сумрачного дня.
Издали еще раз донеслись сигналы боевых труб, разодранные в клочья ветром, так что они напоминали теперь птичий крик.
И вдруг Тине улыбнулась. Она вспомнила, как он сказал: «До свиданья. Тине».
В этот день рано утром заговорили пушки с Броагера.