Под утро уехал в карете барон.
В большом опустелом доме не слышалось ни звука, ни шороха, ни признаков жизни. Тине не выдержала тишины и сбежала к родителям.
Мадам Бэллинг воспользовалась передышкой и извлекла на свет божий все ведра. Две хусменовские жены скребли пол, где песком, где руками. Тине подоткнула юбку и начала помогать.
— А что толку, доченька, — жаловалась мадам Бэллинг, намыливая своими старческими руками оконные рамы, — Все равно от пыли никуда не денешься, а грязь каждый тащит за собой через порог — мадам Бэллинг окинула взглядом лужи на площади.
С каждым днем все грязней и грязней, — пробормотала старушка и снова взялась за мыло.
Яростно надраивая дверной косяк, Тине только и сумела ответить: «Да, мама, да», когда мадам Бэллинг на мгновение смолкла.
По ту сторону площади в дверях трактира между столбиками явилась Тинка.
— Решили навести порядок? — крикнула она. — А мы оставили все как есть. Пускай грязь накапливается.
Тинка припустила по переулку, так что брызги жидкой грязи разлетелись во все стороны.
Незадолго, до полудня снова загремела канонада. Такой сильной они еще ни разу не слыхали. Стекла, протираемые мадам Бэллинг, так и дребезжали под ее руками.
— Ох, господи, помилуй, ох, господи, помилуй, — бормотала она, протирая Дрожащие стекла.
Тине оставила недомытую дверь и, побелев, опустилась на стул. У плиты над кипящим котлом как ни в чем не бывало препирались помощницы.
Они уже управились с работой, и мадам Бэллинг надумала проводить Тине. Ей захотелось посмотреть, как выглядит усадьба. Площадь и дорога превратились в сплошное жидкое месиво. Мадам Бэллинг подобрала юбки и остановилась в нерешительности, не зная, куда поставить ногу.
— Тине! Тине! — выкликала она в промежутках между залпами и оглядывалась на дочь, которая все время шла сзади.
«Бедняжка ходит как во сне… и похудела, до чего ж похудела».
— Вот беда-то, вот беда-то! — вздыхала мадам Бэллинг и брела дальше.
По комнатам лесничества она прошлась в носках — чтоб не нанести еще больше грязи. И без того хватает, и без того хватает…
Мадам Бэллинг только ахала, глядя на полы и потолки. И на мебели царапины, и на стенах пятна, и все, решительно все сдвинуто с места.
— Ах ты, господи, ах ты, господи, — причитала мадам Бэллинг, глядя на это разорение, и говорила о том, какой был прекрасный дом в былые дни.
— А теперь-то! А теперь-то!.. — Мадам Бэллинг остановилась и заплакала.
— Вот здесь стоял швейный столик, — сказала она и пошла дальше по дрожащим половицам. В каждом углу был какой-нибудь непорядок.
— Хоть бы ты малость приглядывала за домом, — сказала мадам Бэллинг с некоторым раздражением.
— Хорошо, мама, — ответила Тине.
Да разве она сама не видит, какая грязь набилась во все углы, не видит, какая кругом мерзость запустения? Видеть видит, но это выше ее сил.
Мадам Бэллинг продолжает ворчать:
— Хоть что-нибудь могла бы сделать. И за прислугой могла бы присмотреть.
— Да, мама, да-да… Но ведь все, — и тут голос у нее прервался, словно от слез, — ведь все перевернуто вверх дном.
— Да, да, доченька, — ласково сказала мадам Бэллинг и сама заплакала, поглаживая руки дочери.
…Мадам Бэллинг вышла во двор и побрела к калитке.
Тине устало опустилась на чурбак возле печки; какие-то люди что-то говорили — она их не слышала, какие-то люди проходили мимо — ока этого не сознавала, ибо все ее существо было полно одной мыслью, одной лишь мыслью, вытеснившей все остальное:
А вдруг его принесут домой израненного и окровавленного… израненного и окровавленного…
Выйдя из калитки, мадам Бэллинг свернула на полевую тропинку. Она решила навестить Пера Эрика. Бедняга стал совсем плох, а у кого нынче есть время заботиться о больном?
Но на пригорке она вдруг увидела своего мужа возле Ларса, старшего батрака, занятого пропашкой.
— Это ж надо, куда Бэллинг забрался. — Мадам чуть не вприпрыжку побежала по бороздам. — С его-то здоровьем торчать на ветру и па холоде!
— Бэллинг, Бэллинг! — кричала мадам, но не услыхала даже собственного голоса, ибо с каждым ее шагом все усиливался грохот пушек. Наконец она поднялась наверх.
Словно гигантский занавес, изрешеченный вспышками залпов, висела над землей мгла. А на фоне ее вырывались из земли и уходили в небо, подпирая его, могучие черные столбы дыма, оплетенные красными всполохами огня, — то горели дома и села.
Мадам Бэллинг не проронила ни звука. Ее затрясло от страха, и в полном молчании она воздела и уронила руки, сложенные как для молитвы.
Бэллинг увидел ее, но не двинулся с места. Он только взял свою палку, дрожащей рукой начал обводить горизонт — от одного столба к другому — и заговорил, натужно ворочая языком:
— Это Рансгор.
— Это Ставгор.
— Это Дюббель.
Мадам Бэллинг не могла промолвить ни слова. Плакать она тоже не могла и продолжала все так же беспомощно воздевать и ронять сложенные руки.
— Это Дюббель, — повторил Бэллинг.
— Тебе нельзя тут стоять, — сказала мадам Бэллинг и повлекла больного мужа за собой, почти унесла на руках прямо по пахоте. — Тебе нельзя тут стоять.
Канонада как будто утихала. Бэллинг шел подергиваясь, и голова у него дрожала. Поддерживая мужа, сама волоча ноги, мадам не находила в своем помраченном мозгу нужных слов и лишь повторяла недавние слова Тине: «Все перевернуто вверх дном… все перевернуто вверх дном…»
А позади на взгорке Ларс-батрак заворачивал лошадей.
Тине встала с чурбака. Она поднялась по лестнице и заглянула в бывшую спальню: там было грязней всего.
Но она даже не подумала взяться за уборку, она просто села на постель фру и загляделась на подушки.
Во двор въехала карета. Тине узнала голоса барона и его преосвященства.
Оба вошли в дом.
Барон воротился из Сеннерборга. Он был в восторге, в неподдельном восторге от своих англичан.
— Ах, ваше преосвященство, под градом пуль они стояли перед шанцами… словно бросая вызов смерти.
Барон был вне себя от возбуждения.
Но его преосвященство интересовался англичанами куда меньше. Он говорил лишь о Сеннерборге и о бомбардировке. Он был потрясен, исполнен негодования и отводил душу в страстных восклицаниях:
— Это попрание народных прав… открытый город… позор нашего столетия!..
Тине слышала его раскатистый и властный голос, полный горечи, которую не мог заглушить гром пушек, слышала даже здесь, в спальне фру Берг.
— Но мы не останемся в долгу… Мы ответим, — продолжал он, меряя шагами пол. — Уж на море-то наша сила. Мы примем меры… наше правительство перейдет к решительным действиям…
Он говорил непрерывно, говорил все громче и громче, осыпая угрозами города Балтийского моря, каждое торговое судно, все, что могло стать военной добычей, и мерил и мерил шагами пол, а пушки как бы отвечали на его слова гулом канонады.
— Думаете, Европа так это и оставит?.. Чаша переполнилась.
Это была последняя капля… Последняя капля… Европа поднимается… Уж можете мне поверить… — И, внезапно остановясь перед бароном, его преосвященство спросил:- А англичане ваши что говорят?
Барон подробно живописал возмущение двух джентльменов и полностью привел ругательства облаченных в меха господ.
Его преосвященство молча кивал, он стоял посреди комнаты и глядел прямо перед собой, словно уже видел полки, поспешающие на помощь со всех концов земли.
— Да, — сказал он, — свободолюбивые народы еще восстанут, либеральные силы еще соберутся вокруг нас.
Барон поддакивал, говорил о верховном командовании, об ответственности и размахивал своей единственной рукой.
— Не след удерживаться от критики, — сказал его преосвященство, — она не повредит. Если они не решаются, мы вдохнем в них энергию. — Речь шла о наступлении.
— Инициативы у нас нет, — сказал барон. — Что мы делаем? Что мы, спрашивается, делаем? — И барон, словно знаки вопроса, растопырил своп пять пальцев: — Мы стоим на месте. Ждем, пока нас обстреляют… и это наш способ ведения войны, когда нужно лишь одно: наступление.