— Почему вы мне все это говорите?
Берг остановился и дважды пробормотал ее имя.
— А почему вы хотите уехать? — ответил он, задыхаясь словно от бега. — Я говорил с вашей матушкой. И нам, — продолжал он, — не пристало бояться друг друга.
— Да, — шепнула Тине и подняла голову.
Больше они не разговаривали, только шли молча друг подле друга. Воздух был мягкий, и закатное небо ясное, как всегда перед весной. Молчали пушки. Лишь однажды прозрачную тишину воздуха разрезал гром, словно прокатилась на тяжелых колесах груженая телега.
Они миновали луг и вошли в садовую калитку. Они увидели пруд и белые колонны беседки, обвитые голыми побегами роз, и оба подумали об одном и том же.
Сквозь воротца в самшитовой изгороди они подошли к дому.
Из гостиной доносились звуки рояля. Софи, кокетничавшая с каким-то сержантом у полурастворенного окна, проворно отскочила от своего кавалера. А Марен продолжала стоять как ни в чем не бывало в кругу солдат возле калитки и хохотала во все горло, поставив на землю полные подойники.
— Уберите ведра с дороги, — крикнул Берг с неожиданной злостью.
Марен без звука подхватила ведра, да так проворно, что юбки у нее взлетели колоколом и молоко расплескалось во все стороны. Офицеры, сидевшие на террасе, проводили Марен громким смехом.
Тине и Берг расстались.
Она пошла вниз по аллее — к школе. Сладковатый, гнилостный запах из комнаты для раненых проникал в прихожую. В гостиной сидели за картами офицеры.
Мадам Бэллинг была на кухне, она готовила куриный бульон для «бедняжек».
— Худо им, очень худо, — твердила она.
— Я говорила с лесничим, — тихо сказала Тине.
— Вот и слава богу, вот и слава богу, — ответила мадам Бэллинг взволнованно.
— Здесь тоже дел хватает, — продолжала Тине прежним тоном.
— Еще бы не хватать… Слава богу, слава богу… — И громким, радостным голосом воскликнула: — Бэллинг, Бэллинг, она остается с нами… Я так и знала, так и знала, уж коли он обещал…
— Ах, доченька, ах, доченька, — заговорил старик с укоризной.
Тине судорожно обвила руками его шею.
…Тине принесла тарелку с бульоном и села у постели Аппеля.
Раненые один за другим отходили ко сну.
Только у окна перед свечкой сидел санитар и писал. Приподнявшись в постели, раненый диктовал ему письмо для своей невесты. Дело подвигалось не скоро: думалось медленно, писалось и того медленней.
Сперва Аппель говорил о Виборге и о своей родине. Теперь он умолк и лежал с закрытыми глазами.
От окна слышался голос раненого: он отчетливо выговаривал каждую букву, словно читал по складам.
Аппель поднял веки.
— Вы себе не представляете, какие у нее красивые глаза, — сказал он, глядя на круг света под лампой, и улыбнулся.
Потом он уснул, и Тине бесшумно поднялась со стула.
Она пошла в лесничество. Вечер был теплый. Из-за Кузнецова забора выскочила трактирная служанка, за ней по пятам следовал солдат.
В сумерках Тине увидела посреди дороги ручную тележку. Это была тележка калеки, торговавшего пивом, — он теперь возвращался домой. Калека узнал Тине и заговорил с ней, сидя между двух колес перед пустым бочонком:
— Да, пиво расходится хорошо… Подольше бы так… Ане здорово умеет варить слабое пиво.
Он охотно бы и еще поговорил, но Тине ушла от него: он явно перебрал, сидя в трактире.
Две ночи подряд за Тине присылали из дому.
Сама мадам Бэллинг приходила и стучала в ее окно. Бэллингу стало совсем худо, речь у него почти совсем восстановилась, но голова окончательно сдала. Он несет всякий вздор, и никакие силы не могут удержать его в постели.
Был доктор, сказал, что у Бэллинга кровоизлияние в мозг.
Пришлось Тине ночевать дома.
VI
Вот уже вторую ночь Тине сидела у постели отца.
Он говорил без умолку, он молился и заставлял ее читать вслух из Писания, петь псалмы. Тине читала без отдыха.
К рассвету он немного успокоился. Но даже и во сне голова его моталась по подушке, словно у больного зверя.
Тине дремала, прислонившись головой к холодной стене. Мадам Бэллинг расстелила перину прямо на полу в кухне, чтобы хоть немного отдохнуть.
— Какой грохот, — пробормотала она, — какой грохот.
— Да, мама, а теперь спи.
Свирепый ветер обрушивал на вздрагивающий домик гром орудийных залпов. Он барабанил косым непрерывным дождем по стеклам и стенам, и звук этот походил на треск выстрелов. А с дороги из темноты доносились другие звуки, то беженцы из Сеннерборга нескончаемой чередой шли мимо школы.
— Слышишь, опять громче палят, — жаловалась мадам Бэллинг из кухни.
— Да, мама, да, только усни. Скоро утро, а ты еще глаз не сомкнула.
Мадам Бэллинг задремала и чуть постанывала во сне. Начал заниматься пасмурный день. Даже Тине и та забылась сном, прислонясь к дрожащей стене.
В доме все спали — офицеры, солдаты, раненые, спали одинаковым сном, 8 который врывался глухой гром пушек.
Новый день наступил. Отец еще спал, и Тине покинула свой пост.
— Схожу посмотрю, — сказала она. Более полутора суток под грохот пушек и сигналы тревоги она почти не покидала спальни.
— Иди, детка, иди, — сказала мадам Бэллинг. Она уже вернулась к своим дневным занятиям, но чувства у ней притупились, как у замученного работой коня, который только и знает, что тащит свой воз.
— А ведь сильней становится… а ведь сильней становится.
Даже ступеньки крыльца, на котором стояла Тине, дрожали от сотрясения земли. Нескончаемая череда беженцев тянулась мимо трактира. Женщины и дети сидели на шатких повозках, мотаясь под дождем из стороны в сторону, словно узлы с тряпьем, и пытались заснуть под гром пушек. Старухи, едва передвигавшие ноги, шагали как заведенные обочь телег, спотыкаясь об узлы с мокрыми перинами, которые они тащили с собой. Дети, ослепленные хлесткими струями дождя, натыкались на подводы, на деревья, громко плакали и плелись дальше.
Никто не знал своего соседа, голосов не было слышно в реве пушек.
Тине миновала эту процессию и перелезла через забор лесничества. Там все было перевернуто вверх дном. Двери не закрывались всю ночь: барон разрешил беженцам невозбранно располагаться в доме, так что ни о сне, ни о покое нечего было и думать. Во всех комнатах только и были слышны шаги да проклятия.
Во дворе мокли под дождем бесхозяйные телеги. В коридоре Тине прошла мимо трех мужчин. Они лежали, укрывшись пальто, а несколько неприкаянных детей уснули прямо на чердачной лестнице, закутавшись в шаль.
Все двери стояли настежь, и грязь, разнесенная по дому сотнями ног, покрыла порог засохшей коркой. В гостиной два незнакомых человека растапливали печку.
Кругом сидели беженцы, женщины и дети, не сознававшие толком, где они находятся; они пытались хоть немного отдохнуть, прислонясь усталой головой к дрожащей стене. Мало кто разговаривал. Из комнаты Берга доносился пронзительный женский голос, который твердил одно и то же:
— Все, что у нас было… ах, господи, все, что у нас было… — и женщина в горестном оцепенении хлопала себя руками по коленям.
Тине вошла. Горничные как сквозь землю провалились. В плите, за которой никто не следил, погас огонь, ветер трепал распахнутые двери прачечной, словно хотел под орудийный гул отодрать их от дрожащих косяков.
Тине громко звала девушек, но шум поглощал ее голос. Наконец она отыскала Софи — та сидела, забившись в угол позади кровати, обмотав голову пуховой шалью.
— Неужто настал страшный суд? — завопила Софи и ничком упала на кровать. — Ах ты, господи, пресвятая троица, ах ты, господи, пресвятая троица…
Тине вышла и снова начала звать:
— Марен! Марен!
Никто не ответил.
Вдруг из прачечной раненым зверем выскочила Марен и, словно спасаясь от пожара, помчалась через весь двор к амбару, туда, где были Ларс-батрак и Андерс-хусмен. Но Ларе и Андерс тоже выбежали из амбара и стояли теперь на вершине холма, с ужасом глядя, как горит земля.