— Да, — просто ответила Тине и последовала за ним. Очередным оказался раненый сержант с землисто-бледным лицом, он хрипел.
— Накройте его, — сказал лекарь и пошел дальше.
Санитар накрыл умирающего шинелью.
…Наконец лекарь завершил свое дело. Безмолвно и робко следили за ним больные со своих постелей. Новые так и лежали на носилках, под них только подвели козлы. Пришла мадам Бэллинг звать лекаря: Бэллинг проснулся и опять очень беспокоен.
— Уж коли есть доктор в доме, — говорила она. Ни раненых, ни контуженных она не замечала, она думала только о своем Бэллинге, у которого неладно с головой.
Доктор ушел, оставив Тине одну.
Начало смеркаться. Все чаще и чаще отворялись двери, несчастные беженцы просили приютить их на ночь, — напрасно просили.
— Это вы? — шепнул Аппель со своей кровати.
— Да.
Тине присела возле его постели, и он взял ее руку. У него снова подскочила температура. В бреду он был дома, только дома, в Виборге, у озера, где гуляют девушки.
Гром пушек не смолкал ни на минуту, и буря не унималась; за дрожащими стеклами тянулся нескончаемой чередой поток беженцев, словно вода поднималась.
— Анни, Анни, — шепотом звал Аппель. — Вот спасибо, что пришла. Скоро похолодает. — Голос его зазвучал с неподдельной нежностью. — Солнце зайдет… а здесь так красиво, когда заходит солнце… и мы вдвоем с тобой…
Он улыбнулся и пожал руку Тине, которую так и не выпускал из своей.
— Какая ты добрая, что пришла, — продолжал он, поглаживая ее по руке, — ты такая добрая… такая добрая…
Санитар повернул голову:
— Ох уж эти женщины, вот и эта не выдержала — валяется, как куль, на полу.
Вошел доктор, и Тине встала с пола.
— С отцом вашим очень нехорошо, — сказал доктор. — Лежать он совершенно не желает. Ну и пусть ходит. Повредить ему теперь ничего не может. Ступайте к нему.
Бэллинг встал с постели. Он не хотел больше лежать. Без умолку болтая, сидел он на краю постели, а мадам Бэллинг никак не могла натянуть на него носки.
— Боже мой! Боже мой! — Дрожащие руки плохо слушались ее.
— Дай лучше я, мама, дай лучше я, — сказала Тине и обняла больного.
— Хочу встать, хочу выйти, все должны выйти, мы все, — безостановочно лепетал он.
— Да, папочка, да.
Сейчас он обладал силой десятка здоровых мужчин, он срывал с себя все, хотя Тине не жалела сил.
— Хочу встать, идемте, час пробил!
Как Тине ни билась, он перепутал всю одежду.
— Поднимемся на колокольню! — упорно твердил больной. — Все на колокольню, все на колокольню! Земля горит! — И он задрожал мелкой дрожью. — Неужто вы не понимаете: земля горит?
— Да, папочка, да.
— Они подожгли землю, — задыхаясь, шептал он, — земля в огне! Вы слышите, вы слышите: земля горит!
И вдруг, объятый ужасом, он вырвался под крик мадам из рук дочери, расшвырял все вокруг — одежду, одеяла, пронзительным голосом потребовал свечу:
— Дайте мне свечу! Свечу дайте! Поглядим, как горит земля. — Он захохотал.
— Идем, лапочка, идем.
— Боже мой, боже милостивый! — всхлипывала мадам Бэллинг.
— Приведи Тинку, — задыхаясь, сказала Тине и поспешила за отцом; тот метался по всему дому.
— Да, сейчас, сию минуту. — Мадам Бэллинг без памяти бросилась бежать.
— Свечу! Свечу дайте! — надрывался больной.
— Даю, папочка, даю. — Тине достала свечу и зажгла ее.
Прибежала Тинка.
— Он хочет па колокольню, — поспешно шепнула Тине. — Иди следом, иди следом и не отставай.
Сумасшедший смеялся так громко, что даже канонада не могла заглушить его смех.
— Мы должны увидеть, как горит земля… Бог наслал огонь на землю, — пояснил он, поднося свечу к дрожащей от ужаса Тинке.
Он вышел из дому. Он не желал, чтоб его поддерживали. Стоя на крыльце, он высоко поднял свечу, и пламя ее озарило лица беженцев.
— Идем, отец, идем, — говорила Тине, пытаясь увести его.
Люди, телеги, лошади проплывали у их ног вереницей смятенных теней, но их голоса, вопли, выкрики казались тихим лепетом в громе пушек.
Бэллинг не двигался с места. Он застыл на верхней ступеньке, высоко подняв свечу и что-то бормоча. Шапку он снял, словно она давила его голову.
— Идем, отец.
Они пошли, пробираясь, как могли, среди беженцев. Бэллинг шел первым: буря чуть не задула свечу. Спотыкаясь о камни, они брели к кладбищенской изгороди.
— Вы слышите! Вы слышите! — восклицал больной. — Похоже на землетрясение.
Аякс и Гектор, жалобно скуля, путались у них под ногами.
Ветер обрушился на дверь колокольни и с силой захлопнул ее. Но Бэллинг распахнул дверь одним рывком. В нос им ударил затхлый могильный запах.
Дверь захлопнулась перед воющими собаками.
— Мама, возьми фонарь и ступай вперед, — сказала Тине.
Мадам Бэллинг схватила фонарь. Она была бледна, тело ее, казалось, сводит судорога, но фонарь она взяла. Во тьме перед ними высилась лестница. Ступени ее были непомерно высоки, в промежутках меж ними залегла ночь, словно желая поглотить пришельцев.
— А ты иди сзади, — сказала Тине подруге.
Они обе держались позади, чтобы подхватить Бэллинга, если тот упадет. Но Бэллинг поднимался, хватаясь за ступеньки, и не умолкал ни на минуту, а колокола глухо гудели над их головами, перекрывая канонаду и бурю. В слуховые оконца хлестал дождь.
— Следи, Тинка, следи за ним в оба.
Бэллинг чуть пошатнулся в темноте. Они хотели было подхватить старика, но он уже вскарабкался наверх, а вслед за ним и они очутились на ровном полу.
— Откройте окна! Окна настежь! — кричал Бэллинг, дергая затворы. Тине помогла ему. С коротким криком разлетелись вспугнутые совы, языки колоколов, растревоженные порывом ветра, ударили как на пожар.
Больной смолк. Все четверо с ужасом глядели в раскрытые окна. Сквозь дождь и мрак виднелась лишь одна красная полоска, как граница моря, но за ней, на вершинах холмов, темным пламенем пылали дома, и огонь грозил перелиться и стечь вниз по склонам. Воздух, чадный воздух над горящей землей во всех направлениях бороздили огненные шары орудийных ядер. Но звуки отступления — обозы, солдаты, тысячи беженцев — доносились сюда, наверх, лишь едва слышным потрескиванием гигантского костра.
С тихим рыданием, молитвенно сложив руки, мадам Бэллинг поникла подле мужа перед распахнутым окном.
— Это горит остров, — прошептала она.
Ставни колотились о стены колокольни, казалось, будто небо, собрав воедино все свои воды, обрушило их на землю, а в красной кайме огня злыми карликами шастали облака дыма.
Тут дверь дернули, раз и еще раз и — с ликующим визгом к ним ворвались собаки.
Тине повернула голову, схватила фонарь — ей казалось, что сердце у нее вот-вот остановится.
— Прекрасный остров, наш прекрасный остров, — снова и снова шептала мадам Бэллинг.
Тине высоко подняла фонарь и вынесла его в проем лестницы — она осветила путь поднимавшемуся Бергу.
«Это он, это он».
Она ничего не говорила, не шевелилась даже, она стояла на одном месте и дрожала всем телом, а он сжимал ее руки.
Остальные даже не глядели в их сторону.
Он стоял так близко, и не помня себя она с глубоким вздохом упала ему на грудь. За спиной у родителей, в багровом свете, бьющем из распахнутых окон, он обнял ее и осыпал поцелуями.
Бэллинг выпрямился; все спустились вниз. Собаки радостно бежали следом.
Доктор был в школе. Он решил дать Бэллингу снотворное.
— Вам тоже необходимо поспать, — сказал он Тине, чьи блестящие глаза были распахнуты так широко, будто она видела призрак.
— Она пойдет со мной, — отвечал Берг.
И они ушли.
Ночь смешала воедино людей, подводы, лошадей. Берг и Тине пробирались между ними навстречу злому дождю. Собаки с лаем следовали за ними.
И под крышей своего разоренного дома, под портретом своей жены Берг утолил наконец свою мучительную, свою неотвязную, свою угрюмую страсть.