Промокши насквозь, Марен бежала через двор из амбара. Софи уже спала, она лишь наполовину проснулась, когда Марен упала рядом с ней на разворошенную постель. Приподнявшись, Софи пробормотала спросонок:
— Поношение божье, и больше ничего.
Но Марен сразу заснула как убитая и не слышала ее слов.
Дождь утих. Пожары Сеннерборга заливали землю своим светом.
VII
Все было забыто, все, что она пережила и перестрадала за шесть дней, минувшие с тех пор, как Берг ушел с полком: сегодня он возвращался домой.
Тине побежала к Ларсу-хусмену. Там она хотела дождаться его возвращения.
Нескончаемым потоком тянулись солдаты, мрачно, без песен, увязая в жидкой грязи. Они оборачивались и глядели на Тине, бежавшую мимо. Лицо у нее раскраснелось на ветру, из-под платка виднелся завязанный в волосах бант.
У тропки, где сворачивать к Ларсу, стоял калека со своим возком. Он за последнее время основал два «филиала» и торговал жидким подслащенным пивом по всему острову.
Калека что-то сказал ей своим лягушачьим голосом. Тине подняла глаза к ясному небу, воздух был свеж и тепел, птицы пели.
— Да, Нильс, да, да, конечно, — ответила Тине высоким, чистым голоском и побежала дальше, к Ане.
Ане сидела за столом — двое детей ее возились на полу — и набивала мешочки медными шиллингами.
— Барыши подсчитываете? — спросила Тине.
— Да, — отвечала Ане. — Благодарение богу — все с пива.
Тине запустила руки в гору сальных монеток.
— Вот здорово, — продолжала она радостным голосом. — И, повернувшись лицом к окну, добавила: — Вот только дышать у вас нечем.
Она сделала глубокий выдох, хотела распахнуть обе створки, но окно оказалось заколочено.
— Как можно в такую пору сидеть с закрытыми окнами? — удивилась Тине, выдергивая гвозди своими проворными руками. — Вот так!
В комнату ворвался свежий воздух и запахи пробудившейся земли. Тине так и осталась у окна. Под высоким небом задорно и лихо перекатывались военные сигналы.
— Сегодня должен вернуться лесничий, — сказала Тине задумчиво и протяжно.
Ане ее не слушала.
Она всем телом навалилась на стол, пересчитывая столбики монет. Пальцы и меловые черточки помогали ей не сбиться со счета.
Один из малышей нашел оброненный шиллинг, ни за что не хотел выпустить монетку из рук и громко заревел, когда Ане все-таки отняла ее.
— Иди ко мне, — сказала Тине, подхватив малыша на руки, и несколько раз обежала с ним комнату.
Малыш смеялся, а Тине поднимала его все выше.
— А потом пруссаков бей, а потом пруссаков бей, — напевала она и в такт подбрасывала ребенка к потолку.
Наконец она утихомирилась и села к открытому окну, не спуская малыша с колен.
Ане все считала свои медяки.
— Какое сегодня высокое небо, — сказала Тине, неотрывно глядя вверх.
Сигналы полков, выступающих на позиции, замерли вдали, солнце клонилось к закату.
Тине рывком опустила малыша на пол.
— Вот и они, — сказала она, вставая.
Ане по-прежнему ничего не слышала. Но за холмом уже раздавались шаги солдат, возвращавшихся с позиций.
— Они поднимаются на холм, слышишь?
— Ага, — равнодушно отозвалась Ане.
Тине все слушала, а полк все приближался, теперь он тяжело и устало спускался с холма.
— Они не поют, — сказала Тине, понизив голос, и склонила голову к цветам на подоконнике. Смутное предчувствие беды охватило ее.
— Да, это они, — сказала Ане, насилу оторвав взгляд от своих шиллингов.
Первые шеренги уже проходили мимо окна, осунувшиеся и мрачные. Офицеры шагали впереди, и даже под слоем пороховой копоти видно было, как бледны их лица. Шеренга шла за шеренгой в угрюмом молчании, никто даже не кивнул в сторону знакомого домика.
— Какие они тихие, — сказала Ане.
Тине, пригнувшись, укрылась за цветами, потом она снова выпрямилась во весь рост.
Это он… она увидела его… Он такой же бледный и молчаливый, как все остальные… нет, он не повернул головы, не заметил, что она стоит у окна, он шагал устало, как все остальные… и прошел мимо, как все остальные.
Прошли все, смолкли шаги, теперь слышался только пронзительный голос калеки, да время от времени громыхал случайный залп, словно салютуя заходящему солнцу.
— До свидания, — промолвила Тине уже от дверей и пошла обратно через поле. Но вдруг, полная предчувствием беды, непонятно почему охватившим ее, она сказала себе:
— Сколько он выстрадал, — и улыбнулась от счастья при мысли, что утешит его, утешит и приголубит.
Она побежала со всех ног, не разбирая дороги. Она не заметила, какая тишина стоит в усадьбе, хотя двор полон солдат, не заметила, что дом словно вымер, хотя там собрались все офицеры.
Она пробежала мимо Софи, которая сидела на чурбаке и плакала тихо, без слов, и кинулась к себе в комнатку, где благоухали зеленые ветки ясменника, а на подоконнике стояли анемоны, голубые, недавно сорванные.
Она вытащила припрятанную скатерть в звездочках и накрыла ею столик. Она расставила тарелки и разложила приборы и проверила, в порядке ли его любимое блюдо, которое она приготовила вчера поздно вечером, когда все в доме уже спали, она достала рюмки, из которых он будет пить.
Счастливая возможностью хозяйничать для него здесь, где они будут вместе, она хлопотала над уже накрытым столом, занималась всякими пустяками, не сознавая, что он почему-то мешкает.
Тут наконец она услышала его шаги и метнулась к дверям. Она улыбнулась, протянула руки ему навстречу, но тотчас уронила их; он не увидел протянутых рук, и она не смогла выговорить те слова, которые рвались у нее из груди; она стояла и ждала, теперь уже без всякой цели, его невидящие глаза снова разбудили в ней предчувствие беды: они не видели ее, не узнавали комнату, ничего не выражали.
Она сделала всего лишь одно движение, внезапное движение, может быть, сама того не сознавая; она отступила на шаг и встала так, чтобы заслонить накрытый стол, а он, глядя прямо перед собой, сел возле печи.
Тине осталась стоять, в сумятице мыслей и страхов снова пробудилась прежняя мысль, которая, может быть, таила искру надежды: «Сколько он выстрадал!» Робко, едва коснувшись его плеча, она шепнула:
— Было очень страшно?
Он словно очнулся при звуке ее голоса.
— Страшно, — только и ответил он.
Потом, будто впервые за все время вспомнив про это, он вялым движением руки прижал ее голову к своему плечу, не говоря ни слова, а Тине потерлась щекой об его щеку, и слезы хлынули у нее из глаз.
Он склонился к ней и наполовину машинально, наполовину из жалости поцеловал холодными губами ее скорбное лицо.
Тине осторожно выпрямилась и заговорила — как человек, которого бьет озноб, — робко заговорила о ночах, о шанцах, о погибших.
Он отвечал односложно, безжизненным тоном.
И после каждого ответа Тине становилась все бледней и каждый следующий вопрос задавала все тише и тише.
В голове у нее осталась одна только мысль: спрятать стол, задвинуть его за кровать.
Над ними слышались усталые шаги офицеров, ленивый разговор окончательно замер, а Берг, словно ему все-таки приятно было ощущать тепло ее тела, продолжал сидеть, прижимая голову Тине к своей груди.
Тине сняла его руку со своей головы и встала.
— Вы не хотите поужинать с остальными? — спросила она тусклым голосом. Она и сама не могла бы сказать, почему ее больше всего занимала эта единственная мысль.
— Да, пожалуй, уже время, — сказал Берг и вышел.
Тине вышла следом. Она все приготовила на кухне.
Офицеры молча сошли вниз, а в людской Софи кормила сержантов, те ели с жадностью, но взгляд их воспаленных глаз оставался таким же мрачным.