Тине разложила по тарелкам кушанье для офицеров, и Софи начала разносить тарелки.
Только блюдо для лесничего Тине подала сама.
Офицеры молча сели к столу и принялись за еду. Софи прислуживала молчаливой компании, издавая при этом странные звуки, весьма напоминавшие подвывание. Тине следовала за ней, скованная и застывшая.
Иногда кто-нибудь из офицеров нарушал молчание и заговаривал, но казалось, будто говорящий не слышит ни собственных слов, ни ответа. И снова все умолкали и сидели за столом с одинаковым до удивления взглядом — словно все до единого углубились в одинаковые раздумья.
Тине внесла блюдо для Берга и подошла к нему. Он взглянул на нее, но она уже сумела справиться с собой. Только лицо ее становилось все бледней и бледней, словно кровь капля по капле уходила из тела.
— А это, верно, матушка ваша приготовила, — сказал Берг. Лицо Тине дрогнуло, она даже попыталась улыбнуться, как бы подтверждая его слова.
Офицеры встали из-за стола и все так же в молчании расселись по креслам, провожая глазами дым своих сигар. Порой кто-нибудь вставал и принимался расхаживать по комнате, как бы забыв о присутствии остальных, механически, словно погрузившись в одну неотвязную мысль, а затем опускался на прежнее место, с которого только что встал.
Тине входила и выходила, возвращалась снова и снова, чтобы хоть поймать его взгляд, услышать звук его голоса или, на худой конец, просто чтобы быть там, где он.
Из амбара донеслось пение — певцов было немного, и голоса их звучали слишком уж пронзительно.
Один из капитанов отложил сигару.
— Это новенькие, — мрачно сказал он Бергу.
Песня крепла, еще несколько голосов ее подхватило, и тогда майор поднялся и сказал:
— А вы, лейтенант, неужто вы разучились петь? Спойте что-нибудь в ответ.
Лэвенхьельм подошел к роялю, откинул крышку, сел с оцепенелым видом, словно автомат, и запел:
В сопровождении двух корреспондентов вошел барон — один был англичанин, второй — тот, смуглолицый, оба только что вернулись из штаб-квартиры; вошедшие поздоровались. Лэвенхьельм продолжал петь, а те, кто помоложе, подтягивали, прижавшись головой к стене, глядя прямо перед собой и механически разевая рты.
Песня смолкла, но никто этого не заметил, даже сами поющие и те, пожалуй, нет.
В этой внезапной тишине неожиданно громко прозвучал голос англичанина:
— А знаете, из-за канонады даже солнца не видать.
Тине и Софи начали стелить на диванах, офицеры поднялись с мест. Теперь по всему дому слышались только тяжелые шаги расходящихся по комнатам постояльцев, но разговаривать никто не разговаривал.
В гостиной остался лишь копенгагенский корреспондент, он мертвой хваткой вцепился в замешкавшегося капитана и каждую свою тираду кончал словами:
— Верьте слову, я больше ни за какие деньги не сунусь на этот мост.
— Разумеется, разумеется, — отвечал капитан, не слушая корреспондента, ибо в ушах у него до сих пор стоял оглушительный грохот.
— Нет, — снова заверял его представитель прессы. — На мост я больше не ходок.
Тине убиралась всюду — в кладовой, на кухне, неторопливо, словно ей надо было как-то убить время.
Она услышала шаги Берга по коридору, поспешила к дверям, но Берг, оказалось, вышел в свой обычный вечерний обход, и тогда она вернулась к себе.
Она уже не думала о том, чтобы убрать со стола приборы или скатерть, сиявшую белизной возле ее кровати, она ничего не видела, она вся обратилась в бессильное ожидание.
В дверь сильно постучали. С шумом и громом заявилась Тинка.
— Ну, девонька, — сказала она, — я пришла поглядеть, цело ли лесничество, я иду от Пера Эрика.
Тине только кивнула, но ничего не ответила.
— У вас уже почти все легли, — продолжала Тинка, разматывая платок. — И у нас тоже… Да, а где лесничий? — вдруг спросила она.
— У себя, наверное, — отвечала Тине, не меняя позы.
Лишь тут, услышав этот безжизненный голос, Тинка взглянула на нее и, взглянув, умолкла. Она сразу увидела и стол с белой скатертью, за которым так никто и не отобедал, и свежую зелень ясменника на стене вокруг зеркала, и саму Тине, бледную до того, словно и кровь и жизнь разом покинули ее.
— Тине, — боязливо шепнула она и снова умолкла.
Казалось, лишь теперь, после того как Тинка назвала ее по имени, к ней вернулся слух, однако ж она снова повернула голову к окну.
Он прошел мимо.
Тинку пробрала дрожь, молча подошла она к подруге и взяла ее за руки, ледяные и оцепенелые, как у мертвой. Слова не шли с губ. Она лишь положила руку на голову Тине и гладила ее по волосам, гладила, не переставая.
— Тине, Тине, — твердила она.
Тине лишь чуть приподняла отяжелевшую голову и поглядела на Тинку глазами раненой лани, которая умирает, не постигая смерти.
Тинка уронила руки и еще раз оглядела комнату, украшенную зелеными венками вокруг зеркала.
— Я пойду, — сказала она. — Поздно уже.
Она взяла Тине за руки, не ответившие на ее пожатие, и молча вышла.
Когда она проходила мимо флигеля, ей навстречу попался Берг.
— Это вы? — спросил он. — Откуда?
— От Тине, — сухо ответила Тинка.
— Доброй ночи.
Тинка побежала вниз по аллее; вспоминая Лэвенхьельма да еще другого, незнакомого, который и провел-то у них в трактире всего одну ночь, она вдруг воздела руки — словно грозила кому-то или, может быть, просто в порыве отчаяния.
Берг продолжал свой обход. В амбаре все стихло — люди заснули.
На террасе стоял какой-то офицер. Он явно не мог заснуть от усталости.
— Жарко им придется этой ночью, — сказал он, указывая в направлении позиций.
— Да, жарко, — согласился Берг.
Гром пушек разрывал ночную темь, отдаваясь в земле глухим гулом и сотрясая террасу, на которой они стояли.
— Даже сон не освежает, — задумчиво продолжал офицер.
Берг ничего не ответил, но оба они подумали про свинцовую дремоту, сморившую измученных людей, и про боевые приказы: «Прикройте Дюббель — Прикройте Авнбьерг — Прикройте Рагебэль», — которые продолжают тревожить их даже во сне.
— Да, — сказал Берг, — теперь и сон нейдет.
Они вошли в дом и расстались, пожав друг другу руки, — очень крепкими сделались теперь рукопожатия боевых товарищей.
Берг открыл дверь в гостиную, и Тине у себя в каморке слышала, как замерли его шаги.
Она не двигалась, сидела на месте и дрожала, словно в ознобе.
Не все еще легли — в доме еще не все стихло — он ждет, когда все стихнет.
Канонада становилась сильней. Сверху доносились шаги какого-то бедняги, томимого бессонницей. Других звуков в доме не было.
Но тут раздались шаги у барона в мезонине, и Тине услышала па лестнице голос корреспондента.
— Нет… даже самый храбрый корреспондент не отважится больше туда сунуться, — говорил смуглолицый.
А барон отвечал:
— Как говорится… как говорится: теперь-то и следует ожидать событий.
Дверь снова затворилась. Замерли наверху шаги барона. Только некто, томимый бессонницей, все расхаживал по комнате.
Должно быть, Тине ни на что не надеялась. Но она встала, накинула на плечи платок и снова села: «А вдруг он все-таки придет».
…Она вздрогнула — она узнала его шаги.