— Она хорошо писала, она хорошо писала, — снова завел свое Бэллинг, сидя по ту сторону кровати.
— Да, Бэллинг, да… Господи, господи, у него теперь только и радости… — объясняла мадам Бэллинг. — Я припрятала старые тетрадки… Бэллинг сам ее учил, он ведь учил ее сам… а почерк у Тине всегда был отличный… всегда был отличный… Вот он и смотрит теперь старые тетрадки… больше он теперь ничего не может.
Мадам Бэллинг не забывала хозяйских обязанностей.
— Тине! Ты бы тоже съела хоть что-нибудь. Вы знаете, она ничего не ест.
Берг и сам не понимал, почему он принудил Тине разделить с ним трапезу, зачем ему понадобилось, чтобы она тоже ела. Но она послушно села за стол, и они сидели друг против друга, а мадам Бэллинг глядела на них.
— Хоть раз, да собраться вместе, — говорила мадам Бэллинг, — хоть раз, да вместе, — но, переведя взгляд с одного лица на другое, а лица были застывшие и бледные, она вдруг смолкла, охваченная тем же неясным и непонятным страхом, что и ночью. Потом она села и заговорила уже совершенно другим тоном:- Да, времена переменились… нам всем теперь очень тяжело.
Несколько мгновений никто не проронил ни звука; Тине и Бергу казалось, что они и дышать-то сейчас перестанут.
Сам того не сознавая, Берг внезапно вскочил и вышел из дому. Мадам Бэллинг стояла на крыльце и махала ему рукой, и Берг еще раз оглянулся.
Тине осталась сидеть, она не встала и не начала убирать со стола. Она не видела, как вернулась мать, и не слышала, как читает отец старые тетрадки.
Рев пушек напоминал могучий рокот морского отлива; с площади доносились крики и сигналы, там трубили сбор.
Шум нарастал, но Тине и сквозь него слышала слова команды и различала, как ей казалось, каждый отдельный голос.
Опять сигналы, опять слова команды, опять шаги — уходящих.
Мадам Бэллинг снова вышла на крыльцо и снова вернулась.
— Ах, господи, — сказала она, опускаясь на стул, — ах, господи, уходят на верную смерть.
Тине слышала лишь шаги, но и те становились все тише и тише. Вот он и ушел.
На секунду оцепенение, казалось, покинуло ее. Она заговорила с матерью взволнованным голосом. Она сказала:
— Мне, пожалуй, надо сходить в лесничество. Софи только и знает что бездельничать.
И стрелой помчалась она по переулку — ах как быстро летела за ней ее тень! — через поле. Здесь ей повстречалась Тинка.
— Ты куда? — спросила она.
— Туда.
Тине, не задерживаясь, помчалась дальше. Тинка долго стояла и глядела вслед, покуда Тине не скрылась за прудом.
Она пронеслась через сад, ворвалась в дом, обежала все комнаты, чтобы еще раз увидеть их. Она хотела быть здесь.
— А они уже ушли, — хныкала Софи, бегая за ней по пятам и повторяя одни и те же слова в разных комбинациях.
Тине села на его место за письменный стол, перед лампой.
— Они ушли, — плакала Софи, усевшись напротив нее на диван. — Господи, ушли они.
На раскрытом бюваре лежало письмо. Тине прочла дату: «Апреля 16-го дня».
— Один бог знает, кому из них через час придется встретить свою смерть, — рыдала Софи.
Тине перевернула первую страницу. Едва ли она сама понимала, что читает. А письмо она знала и без того. В нем были все те слова из прежних писем, которые так часто перечитывала ей фру Берг. Здесь каждая фраза звучала по-прежнему, здесь в каждой строчке стояли прежние слова, обращенные к фру.
И под хныканье Софи Тине Бэллинг тяжело уронила голову на стол лесничего.
Выходит, он просто взял ее — взял по мимолетной прихоти.
…Сумерки растекались по комнате. Софи задремала в своем углу.
Страшно, куда страшней, чем раньше, грохотали пушки. В хлевах протяжно ревели напуганные коровы, — точь-в-точь как на пастбище, когда в середину стада ударит молния.
Тине стояла на коленях, прижавшись щекой к неоконченному письму. Она почувствовала какое-то теплое прикосновение: это Аякс и Гектор легли возле нее на коврик.
Они и лизали ее руки.
Перед школой остановилась карета его преосвященства. Епископ приехал проведать старого Бэллинга.
Немного спустя он прошел мимо склонившейся перед ним мадам Бэллинг и хотел уже снова сесть в карету, но тут какой-то офицер высокого звания промчался через площадь, сопровождаемый двумя адъютантами.
Офицер спешился, и, обменявшись приветствиями, они вместе с епископом прошли на кладбище.
С холма над «Райской аллеей» они поглядели на запад.
— Отходим? — спросил епископ.
— Нет, остаемся, — отвечал офицер. — Хотят, чтоб мы остались. — Голос офицера был странно отчетлив, взгляд устремлен в сторону шанцев.
Епископ не сразу ответил, только губы его чуть дрогнули.
Потом он сказал:
— Да, эти люди сознают всю глубину своей ответственности.
Некоторое время оба молчали.
Солнце клонилось к западу, опускаясь в багряную красноту, словно холодное небо впитало всю пролитую на земле кровь.
Потом оба повернулись и, почти не разговаривая, проделали среди могил обратный путь.
Епископ уже ступил на подножку своей кареты, а офицер все еще не выпускал его руки.
Наконец епископ пробормотал: «Прощайте», — и карета тронулась.
Над площадью утекало время. Солдаты приступом взяли трактир. Солдаты изнывали от жажды.
И снова все стихло.
Только из дверей трактира доносился пронзительный голос мадам Хенриксен. Она никак не могла докликаться своих служанок, хотя крик ее был слышен даже в лесничестве.
…Гром орудий по-прежнему сотрясал ночной мрак.
В запертую уже дверь школы постучали.
— Это я, — сказала Тине.
Мадам Бэллинг открыла, и дочь темной тенью проскользнула в дом.
Ночь проходила, занимался день.
Дело шло к полудню, когда на площади стало известно, что начался штурм Дюббеля.
X
…До поздней ночи они слышали стоны раненых, которых провозили мимо, в Херупхав. В ночной тишине каждый стон раздавался особенно громко.
Потом все стихло.
Настал день. Площадь казалась вымершей. Кузня была пуста, кузнец не занимался нынче своим делом, и никто не открывал запертых дверей трактира.
Мадам Бэллинг и Тине сидели, закутавшись в платки, сидели молча час за часом и глядели друг на друга. Порой мадам Бэллинг вставала со своего места в углу и принималась бродить по комнате, как занемогшее животное.
— Есть не хочешь? — спрашивала она.
— Нет, спасибо.
Мадам Бэллинг снова садилась. Бэллинг не спал. Слова его сливались в неразборчивый лепет, он пытался нащупать свой молитвенник, Тине взяла книгу и начала читать изречения, которых он больше не понимал, а она не слышала.
Отец снова задремал. Еще много раз вставала мадам Бэллинг и без всякой цели металась по комнате.
— Ты не хочешь сходить в лесничество? — спрашивала она.
— Зачем? — отвечала Тине все тем же безразличным голосом. И снова они сидели в своем углу.
В таком сидении — будто у гроба — прошел день. Близился вечер.
Тине вышла.
В переулке, на площади, в садах, на поле не было ни души. Брошенные заготовки для гробов лежали на кузнецовом поле, среди вытоптанной ржи одни только бесхозяйные коровы тревожно мычали, бродя по чужим полям.
Тине шла вдоль дороги. Ее вела одна мысль: увидеть его, мертвого. Раз он не вернулся с полком, значит, он убит.
Стояла тишина.
Даже птицы и те молчали. И раскисшая земля, по которой никто больше не ходил, засохла мертвым ковром.
Собаки перескочили через изгородь лесничества и увязались за Тине; она их не заметила. Она шла мимо садов и домов, она их не видела. Она думала только об одном: попасть в Улькебёль, где расквартирован штаб. Уж там-то должны все знать.
Но в Улькебёле не было штаба и пасторат опустел, словно покинутая гостиница, и дворовая собака не подала голоса, когда Тине входила и выходила со двора.