Перед кладбищенскими воротами ревели бездомные коровы.
На колокольне ударили колокола.
Тине вошла в церковь; она увидела, что церковные двери распахнуты. На хорах лежали тела убитых, одно подле другого. Тине поднялась на хоры, заглядывала в каждое лицо и шла дальше. У алтаря она наткнулась на какого-то незнакомца, но едва ли увидела и его.
— Герои, — сказал незнакомец на чужом языке. Она его не услышала.
Она обошла следующий ряд — одного за другим, а собаки робко лизали голые ноги покойников.
Она вышла из церкви; незнакомец отвязывал позади церкви своего коня и смотрел ей вслед, пока она не скрылась из глаз.
А Тине уходила все дальше и дальше от Улькебёля.
Тогда, значит, штаб в Аугустенборге, уж там-то должны все знать.
Тине шла, собаки бежали следом. Солнце село, между оградами сгущалась тьма. Но никто не сказал ей «добрый вечер», двери домов были закрыты.
Вдруг Аякс и Гектор взлаяли, опередили ее, взяли какой-то след, вернулись по нему и побежали через поле к ближайшему двору. Потом они вернулись к Тине и залаяли.
Тине свернула с дороги и пошла за собаками, она даже не почувствовала, как у нее, раз и другой, словно от удара, подкосились ноги.
На террасе никого не было; Тине тихо отворила дверь, в горнице укачивали ребенка, старушка возилась у печки. Она узнала Тине и заплакала.
— Лесничий здесь? — спросила Тине. Старушка знай себе плакала, собаки лаяли.
— Куда вы его положили? — спросила Тине.
Старуха отворила дверь в соседнюю комнату, и Тине почувствовала тяжелый запах крови: здесь в алькове лежал он.
Тине сперва увидела только землисто-бледное лицо. Она оттолкнула хозяйку и взяла у нее из рук умывальный таз, где вода была красной от его крови.
— Он говорил что-нибудь? — спросила она.
Хозяйка зарыдала:
— Да, он звал жену… жену и сына… он только о них и думает…
Горе-то какое, какое горе…
Тине, как и дома, села рядом с кроватью. Неотрывно глядела она на это лицо.
— Очнулся, — шепнула она.
Все в ней было надеждой, что он узнает ее. Но умирающий открыл глаза и посмотрел на нее, как на пустое место.
— Мари, Мари, — слабым голосом позвал он. — Мари, возьми Херлуфа за руку, он плачет… он плачет…
И еще что-то шептал оп. Собаки поднялись при звуках его голоса и тихо скулили.
— Взгляните па тварей неразумных, — всхлипывала хозяйка.
Умирающий, казалось, узнал своих собак и хотел повернуть голову, он даже чуть улыбнулся.
Тине не двигалась.
Так она просидела целый час. Она ждала, что он произнесет ее имя, пусть даже с проклятием, которое откроет людям ее позор.
Но он больше не помнил о ней.
И тогда она встала.
— Побудьте с ним, — сказала она хозяйке. — А я сбегаю за подмогой.
И ушла. Одна. Собаки остались у его постели.
Ночь была темна, и на небе не было звезд. Она споткнулась о дорожный камень, встала, пошла дальше.
Мать еще не ложилась; бледная и несчастная, сидела она на том же месте.
— Как долго тебя не было, доченька, — сказала она.
— Я так ничего и не узнала, — ответила Тине, снимая платок. Мать налила кофе и подала ей.
— Спасибо, — ответила Тине и жадно выпила чашку.
— Какая ты бледная, — сказала мать.
Она начала доставать белье, чтобы постелить на диванчике для Тине.
— Нет, мама, — сказала Тине все тем же тоном, от которого у мадам Бэллинг мурашки забегали, — я лягу наверху.
Она все приготовила для сна. Задумчиво расставила по местам стулья, как в былые дни. Сняла с полочки свечу, зажгла и вдруг, как бы очнувшись, огляделась вокруг и поняла, что все свершилось.
Она увидела комнату и привычную старую мебель, словно впервые за долгий срок, увидела отца и мать, тех, кого ей предстоит покинуть.
— Что ты так вздыхаешь, доченька, — сказала мадам Бэллинг и нежно погладила ее по голове, — что так вздыхаешь?
Тине прижала руки матери к своим волосам, словно желая продлить эту ласку.
— Ах, мамочка, мамочка, — шепнула она.
Долго стояла Тине перед постелью отца. Все движения свои она совершала теперь медленно, словно измеряя и наблюдая их со стороны.
Она поцеловала мать и еще помешкала немного, потом наконец поднялась к себе. Свечу она несла с великой осторожностью — кругом была настелена солома.
Она все обвела взглядом: посеревшие, замызганные гардины, пол, истоптанный множеством ног, свою постель, на которой перележало столько чужих людей.
Здесь прошла вся ее жизнь.
Она присела на край постели, поставив перед собой горящую свечу. Она слышала, как внизу хлопочет, говорит сама с собой и укладывается на покой мать.
— Ты уже легла? — шепотом спросила мать, чтобы не разбудить мужа.
— Да, — отвечала Тине.
— Покойной ночи, доченька.
— Покойной ночи, мама.
Все стихло. Тине сидела на своей постели. Во всем доме слышалось только глубокое дыхание обоих стариков.
Серый рассвет заглянул в комнату, свеча почти догорела. Тогда Тине встала и задула ее. Тихо сошла она вниз, с великой осторожностью отворила дверь. Она увидела трактир, и церковь, и кузницу и, обернувшись, последний раз окинула взглядом школу; вот место матери за окном, вот краешек ее стула.
Медленно брела Тине но дороге. На взгорье она перелезла через изгородь и очутилась в саду лесничества, где, укутанные циновками деревья, кусты и розы, словно призраки, серели в предрассветных сумерках.
Тине поднялась на террасу и заглянула в двери. Здесь все было ей знакомо — и все разорено.
Мыслей у нее никаких не было, — наверно, мысли в ней умерли. Она никого не просила о прощении. Она знала только одно: сейчас все должно кончиться.
Она уже спустилась с крыльца, но потом раздумала, вернулась и, прижавшись лбом к стеклу, долго смотрела в свою комнатку.
Она прошла мимо комнаты служанок. Софи одна спала в большой постели, обмотав голову множеством платков.
Она услышала, как забеспокоилась в хлеву скотина, как громко прокричал петух, и тогда она торопливо зашагала к пруду.
За одно мгновение ей вспомнилась тысяча всяких вепрей и событий; казалось, будто все любимые ею голоса разом заговорили с ней. Она вспомнила Херлуфа, и тот вечер, когда он уезжал, и тот день, когда они с Бергом перелезали здесь через изгородь, и утренний псалом, который распевали в школе, когда она была еще совсем, совсем маленькой; вспомнила Аппеля, который уже умер, отца и мать, которые теперь останутся совсем одни на свете.
Ужас охватил Тине, и она содрогнулась… здесь ей предстоит умереть… умереть.
Нет, не может она умереть, она должна жить — не может, тысячи отговорок, тысячи уверток, тысячи предлогов мгновенно отвратили ее от смерти, гнали домой, в жизнь…
И все же она медленно сняла с ног башмаки. Страх умер, задавленный привычной болью сердца.
Она сложила руки, стиснула губы и, не отводя глаз от беседки, скользнула в темную глубь.
…Поверхность пруда разгладилась.
Наступил день.
Мадам Бэллинг проснулась. Бэллинг так хорошо провел нынешнюю ночь, да и сейчас еще он спокойно спал.
Из комнаты Тине тоже не доносилось пи звука. Мадам Бэллинг сама понежилась в постели с четверть часика и лишь затем постучала палкой в потолок, чтобы разбудить Тине.
Ответа не последовало.
Мадам Бэллинг встала. Может, Тине еще не выспалась. Не грех ей разок поспать дольше обычного. Мать решила сварить кофе и принести его наверх, пусть дочка выпьет кофейку прямо в постели, когда проснется.
Сколько раз она носила кофе наверх зимними утрами, когда стоял такой холод, что Тине не хотелось вылезать из-под одеяла.
Мадам Бэллинг хлопотала над кофейником и разговаривала сама с собой. Но тут проснулся Бэллинг, а его полагалось напоить в первую очередь.
— Господи, господи… плохо дело-то. — Мадам Бэллинг обращалась к себе самой. — Плохо дело-то… скоро его придется кормить, с ложечки… как малое дитя… Пей, Бэллинг, пей.