— Как бы они не забыли взять с собой ложки для пудинга, — тревожилась Тине. Она думала только про своих Бергов.
— Ты бы сбегала туда. Право, сбегала бы. Мало ли что там может понадобиться… Мыслимое ли дело — столько гостей, и все ночевкой…
Тине уходила в лесничество поглядеть, что и как, пока хозяева прохлаждались в Большом лесу.
По вечерам Тине долго сидела на скамейке у крыльца. Одна за другой возвращались коляски с полусонными гостями.
— Добрый вечер, — приглушенным голосом говорил кучер.
— Вечер добрый, — отвечала Тине.
А гости сонно кивали, проезжая мимо.
Наконец Тине поднималась к себе — родители давно уже лежали в постели.
Издалека доносился стук колес, в подъезжавшей карете пели, сперва песня становилась все ближе, потом снова затихала вдали…
— Тине, — слышался с нижнего этажа протяжный и приглушенный голос, чтобы не разбудить уснувшего Бэллинга. — Ты меня слышишь?
— Да, мама.
— Это лесничий проехал?
— Да, мама.
Тине подходила к окну и слушала, как замирает вдали песня.
Вот они уже подъехали к лесничеству, вот свернули в ворота.
Теперь ночную тишину нарушал только ноттмаркский торговец, тяжело заворачивавший лошадей за угол трактира.
…Когда фру Берг возвращалась из Сэндерборга, проводив последних гостей, она падала на старый диванчик в Бэллинговом доме и вздыхала.
— Слава богу, — смеялась она. — Наконец-то уехали. Слава богу.
На столе появлялся кофе, а в кухне вафельница мадам Бэллинг радостно печатала свежие вафли.
Приходила осень, а с ней сбор яблок, забой скотины.
У Бергов весь дом благоухал имбирем, тимьяном и перцем. Фру Берг, Тине, горничные, накинув душегрейки и платки, садились в пивоварне вокруг мисок с кровью и набивали колбасы. Фру Берг рассказывала приличествующие случаю истории, а Марен пела. Голос ее раздавался, словно трубный глас, меж тем как сама она несколькими энергичными движениями набивала круглую колбасу. Фру Берг подхватывала припев:
Тине размешивала начинку для белых колбас, а Софи, укутанная вдвое против остальных и с обмотанной головой, словно тяжелораненый воин, чистила миндаль, чтобы обварить его потом кипятком.
— Мы, городские, мало что в этом смыслим, — приговаривала Софи, ибо родом она была из Хорсенса. По большей части она не работала, а только наблюдала за остальными, сложив руки под фартуком.
Специи надлежало добавить в белый колбасный фарш, и фру Берг понадобилось немножко ванили. Взяв свечу, они с Тине бежали порыться в секретере, где ваниль хранилась вместе с фамильным серебром.
А свечу они ставили на откинутую крышку секретера.
Фру Берг болтала, выдвигала один ящик, задвигала другой, ванили нигде не было. Были носовые платки… и еще письма. Фру Берг вываливала письма на крышку и смеялась:
— Это все Берговы письма, в первый год после нашей помолвки… — Она развязала ленточку и разложила на крышке секретера большие голубые листы, потом начала читать при свече. Рассмеявшись, она повысила голос — там были сплошные звезды, и не забудь меня, и строки стихов, и чего там только не было.
Тине смеялась вместе с фру Берг, они стояли, закутанные во множество шалей, потом вдруг фру Берг сказала:
— Боже милостивый, ведь было когда-то и так, — и перестала читать. — И казалось, что это и есть любовь. — Она хлопнула ладонью по пачке писем и снова рассмеялась.
Они возобновили поиски и все-таки нашли ваниль. В кухне на плите уже стояли шкварки, из трубы валил дым.
Явились жены хусменов, уселись с ведрами на скамеечку у дверей и терпеливо дожидались: когда у Бергов забивали свиней, это было так, словно каждый из хусменов забил свинью на своем дворе.
— Добрый вечер, добрый вечер, — говорила фру Берг, — шкварки уже на плите, а ну Тине, пойдем-ка за колбасами.
Они пошли в кладовую, где готовые круглые колбасы длинными рядами вытянулись на соломе, и отделили для каждой ее долю.
— И эту туда же, — восклицала фру Берг и кидала похожий на толстого ужа батон кровяной колбасы кровельщиковой Ане. — Ртов-то много, — говорила фру Берг и все раздавала, раздавала колбасы, а женщины бережно заворачивали их в ситцевые фартуки и целовали ручку у фру и у барышни.
— Ну, будет, будет, Ане, — говорила фру Берг, наконец, отдергивая руку, — ешьте на здоровье. И не забудьте про шкварки.
Женщины большими ложками черпали жир в свои ведерки.
— Ну и запах, — говорила одна из них и даже потягивалась вся, как кошка перед теплой печкой.
— Так в носу и щекочет, — поддакивала фру Берг и смеялась от удовольствия.
Когда последняя получала свою долю, женщины медленно удалялись.
— Ладно, ладно, ну ладно же, — Тине еле-еле остановила поток благодарностей из уст Ане. Ане уходила после всех с ведром и целой связкой колбас.
Когда они вернулись в пивоварню, оказалось, что Софи удобно сидит под лампой, как раз на месте фру Берг.
— Да, да, я и сама слышала, я и сама слышала, — твердила она и вытягивала шею над миской с кровяным фаршем, чтобы послушать еще раз.
Одна из служанок рассказывала о мнимой смерти дочери Ларса Эриксена, как та вдруг села в гробу прямо в саване.
Когда Тине собралась домой, лесничий вызвался ее проводить, но она ушла одна, на дворе было полнолуние и светло, как днем.
И вот что удивительно: когда она по холодку бежала домой, ей вспомнились обрывки старых Берговых писем; она могла бы повторить их наизусть, слово в слово.
Приближалось рождество. В последние дни Тине снова пришла на выручку фру Берг. Та никак не могла управиться с рождественскими подарками, еще и в самый праздник повсюду валялись незаконченные вышивки.
— Эка беда, — говорила фру Берг. — Дошьем после праздников.
Но Тине перетаскивала часть подарков к себе и вышивала по ночам, при свече, выложив канву поверх одеяла. Пальцы у нее коченели — такой стоял холод.
Рождество наступило. В сочельник Тине вечером пошла к Бергам. Фру Берг сидела у окна и пыталась читать при последних отблесках дневного света.
— Любовь, любовь, только и разговору что о любви, — сказала она, захлопывая книгу. Потом уютно устроилась рядом с Тине возле изразцовой печки.
— Верно, — согласилась Тине и задумчиво поглядела в огонь. — Но что такое любовь?
Фру Берг громко расхохоталась, до того глубокомысленный вид был у Тине. Потом она вдруг оборвала смех и сказала, глядя, как и Тине, в огонь:
— По-моему, это когда два человека вместе и когда они счастливы, — последнее было сказано уже не таким решительным тоном, и обе надолго замолкли, глядя в огонь, а потом отправились зажигать елку.
Лесничий, фру Берг, Тине сидели и болтали о всякой всячине, пока не догорела на елке последняя свеча: болтали о рождественских праздниках и о новогодних пирах — после Нового года такое начинается веселье, выездных лошадей просто не успевают развести по стойлам.
Фру Берг завела псалом, они вполголоса допели его до конца, фру Берг и Тине, — псалом о «Трех волхвах», допели, не сводя глаз с елки.
Херлуф сидел тихо на коленях у отца и глядел на свечи.
— Папа, рождество уже кончилось? — вдруг воскликнул он, когда оставались гореть только последние свечки, которые ему надлежало задуть. Но Софи должна была увидеть это своими глазами и прочая прислуга тоже. Херлуф бегал по дому и собирал всех домашних — вплоть до Ханса-хусмена. Все говорили «добрый вечер» и в синих носках толпились у дверей.
Огни на елке почти все погасли, комната тонула в полумраке, горело только шесть-семь свечек. Берг поднял Херлуфа, и тот задул их: «Ф-ф-ф — вот и конец рождеству…»